Задачи канала: поделиться знаниями и мнениями по поводу ведущих представителей румынской философской мысли XX века. Прежде всего - Лучиана Благи. Но не только. Какие-то из этих заметок ранее писались в стол. Попробуем обнародовать и структурировать.

Почему румынская почвеническая, консервативная философия может быть интересна русским:

1. Экзотика. Потому что неизведанное всегда интересно. Мы практически ничего не знаем о 20-миллионной православной стране. Одни предрассудки. Как можно всерьёз говорить о существовании православной цивилизации, если мы в России не знаем важнейших мыслителей крупнейшей после России православной страны?

2. Только Румыния и Россия из православных стран поствизантийского мира смогли в Новое Время создать высокодифференцированную культуру мирового уровня, дать писателей и философов мирового значения.

3. Причина такого положения дел может быть объяснена концепцией «цветущей сложности» Константина Леонтьева. Леонтьев полагал, что в основе высокой культуры всегда лежит неравенство. Сословная аристократически иерархическая структура общества создаёт предпосылки для создания высокой культуры. Чем выше дифференциал между элитами и народом, тем более высокой культуры можно достичь. Поэтому Леонтьев, например, в отличие от славянофилов одобрял деятельность Петра 1.

Специфика России и румынских княжеств Валахии и Молдовы в том, что только они из православных стран полностью сохранили вплоть до нового времени сложную сословную структуру с собственным дворянством, тем самым сохранив неизменной традиции высокой культуры. В Сербии, Боснии и Болгарии — это дворянство практически исчезло из-за турецкого завоевания. Правившие в 19 веке Сербией династии Карагеоргиевичей и Обреновичей — потомки крестьян. В Болгарии ещё раньше Сербии, оказавшейся под турецким господством, на момент объявления независимости никаких следов дворянства вообще не осталось, поллитику страны сразу стали вершить либеральные адвокаты.

Дунайские княжества были вассалами Порты. Это значит, что на их территории сохранялись все прежние социальные структуры, разрушенные на Балканах османским завоеванием. Они сохраняли своих господарей и дворянство (бояр). К тому же в боярство княжеств влилась и поствизантийская греческая аристократия, чему способствовали попытки султанов опереться в княжествах на фанариотов.

Так частью румынского боярства стали роды Кантакузинов и Палеологов, претендовавшие на преемство императорским родам Византии.

Несмотря на то, что почти друг друга не знаем и несмотря на то, что говорим на языках разных языковых групп у России и Румынии поразительно много общего:

1. И Россия и румынские княжества единственные среди православных стран оставались независимыми после турецкого завоевания. Русские полностью, румыны — частично.
2. Сохранили дифференцированную социальную структуру и своё дворянство.
3. Сохранили идейную и институциональную преемственность Византии. Русские - в идее Третьего Рима. Румыны - в культуре, образовании, укладе жизни элит, особой роли господарей в жизни православного миллета Османской Империи. См. выдающееся исследование Николай Йорги "Византия после Византии".
4. Выдержали сходное испытание модернизацией и вестернизацией примерно в одно и то же время (румынские княжества с отставанием от России в век)
5. Наконец, в целом народ и в России, и в Дунайских княжествах был крестьянским, достаточно архаичным, очень схожим по ценностным ориентациям, мировоззрению, образу мысли (куда ближе немцев).

В то же время, сам факт расцвета русской культуры в 19-м веке после масштабного обращения к народному началу у Пушкина, Жуковского, Глинки, славянофилов, и в целом в течение всего 19 и в начале 20-века, позволяет внести определённую поправку в леонтьевскую схему. Предпосылка высокой и одновременно самобытной культуры не просто дифференциированное общество, но диференциированное общество с серьёзным культурным и экзистенциальным разрывом между элитой и народом, которое стремится этот разрыв преодолеть. Однако преодоление проходит не по формуле вторичного упрощения — ликвидации высокой культуры вместе с её носителями, но через преломление в высокой культуре народных особенностей, традиций и т. п.

В целом это соотвествует гегелевскому различию между добродетелью и невинностью — незнание Зла. Изначальное «парадиазиакальное» недифференцированное состояние — это ещё не добродетель — добродетель — знать зло и преодолеть его. Так через столкновение с Западом, его усвоение и преодоление русская культура выходила на новый уровень.

В период между двумя мировыми войнами в Румынии произошло то же самое, что в России века 19-го-начала 20-го. Наивысшего взлёта высокодифференцированная культура, и прежде всего культура мышления достигает, когда стремится восстановиться связь с народным духом. Как и в России это происходило в форме противопоставления себя Западу, утверждения румынского народного православного начала как самобытного. Так в начала 20-века появляется ортодоксизм или гындуризм — по названию журналы «Гындиря» ( "Мысль") Никифора Крайника — течение, главной мыслью которого было как раз утверждение этой самобытности, создание связи между традицией и философией, осмысление того, что составляет уникальность православной культуры, и то может ли она ответы на вызовы Нового времени с её машинной цивилизацией, индивидуализмом, взаимным отчуждением и т. п.

Поэтому румынская философия интересна ещё и тем, что она ставит в центр внимания зачастую те же вещи, что и русская, обращается к тем же проблемам в схожих исторических условиях, в схожем обществе. Однако, конечно, делает это несколько иначе чем мы. И это интересно, так как этот опыт позволяет обогатить и русское мышление в поисках ответов на известные русские вопросы.У румынской философии в этом отношении была некоторая фора, философский и культурный взрыв в Румынии случился после большевистского переворота, нанёсшего почти смертельный удар по русской традиции мысли, центр которой переместился в эмиграцию.

Западные исследователи отмечают поразительное сходство между русской религиозной философией Серебряного века и румынским межвоенным периодом. При этом, судя по всему, эти сходства связаны не с прямым влиянием, а общими предпосылками развития интеллектуальных традиций.

Наконец - крестьянский полюс философии. Почти все выдающиеся румынские философы - потомки крестьян в первом как Нае Ионеску, Никифор Крайник, Василие Бэнчилэ или втором поколении как Мирча Элиаде, либо дети сельских священников как Лучиан Блага или Эмиль Чоран.

Часть из них — Элиаде ("космическое христианство"), Блага, Бэнчилэ, Крайник или ученик Хайдеггера и Мосса социолог Эрнст Берня (фундаментальный труд "Румынская крестьянская цивилизация") пытаются осмыслить румынский крестьянский логос и в целом крестьянский логос как таковой. Напоминаем, что Румыния - территория древних ещё неолитических крестьянских культур. Это наследие бесценно для русской мысли потому что и наш народ преимущественно крестьянский в своих корнях, и наш крестьянский дионисийский логос появляется в момент столкновения индоевропейцев с аграрной цивилизацие Великой Матери (Палеоевропа с центром на Блаканах — Кукутень-Триполье). Структурно, и в России и в Румынии мы опять имеем дело со схожими явлениями. И если в центре нашего внимания стоит народный дионисийский логос, царство Земли, то и в этом случае обращение к наработкам румынских философов было бы крайне уместным и плодотворным.

Мирча Элиаде как-то писал, что Лучиан Блага стал первым философом после Гегеля, кто имел смелость создать систему, касающуюся всех аспектов систематической философии. Принимая во внимание, что автором похвалы был друг философа, стоит признать: Лучиан Блага — фигура в истории румынской философии — поистине выдающаяся. Он смог создать уникальную и предельно своеобразную философскую систему, имеющую некоторое родство с немецким идеализмом и германской философией в целом, однако предельно непохожую на остальные философские концепции XX века.

Лучиан Блага — ключевая фигура румынской философии, в творчестве которого ярко проявляются следующие её характерные свойства (те, что мы можем явно вычленить и у других авторов, таких как уже упомянутый Элиаде, Эмиль Чоран, Нае Ионеску):

1. Принципиальная обеспокоенность несовершенством, ущербностью мира и человека (проблема грехопадения).

2. Неудовлетворённость позитивистскими представлениями о познании, лежащими в основе модернисткого научно-философского дискурса. Поиск иных логик познания.

3. Осмысление феномена крестьянства и народного, крестьянского логоса, его структур, мировоззрения.

4. Поиск констант и отличительных особенностей православной цивилизации (при всей гетеродоксальности собственных религиозных и философских воззрений).

В центре системы Лучиана Благи лежит принципиальная гипотеза и философский миф «Великого Анонима». «Великий Аноним» по Благе, это «метафизический центр мира», который есть нечто иное чем мир, принципиально непознаваемый и другой по отношению к этому миру.

В «Космологической трилогии» - завершающей части своей метафизики - Блага определяет Великий Аноним как «экзистенцию, которая держит нас на периферии, отрицает нас, ставит нам пределы, но благодаря которой существует любая другая экзистенция». Однако первая встреча с ним происходит в другой области — гносеологии. В 1930-х Блага выстроил принципиальную план-схему своего метафизического здания в рамках четырёх трилогий: «Трилогия познания», «Трилогия культуры», «Трилогия ценностей» и «Космологическая трилогия». «Трилогия познания» шла первой как с логической, так и диахронической точки зрения. Входящие в неё работы: «Догматический эон», «Люциферианское познание» и «Трансцедентальная цензура» были опубликованы раньше остальных, вошедших во вторую, третью и четвёртую трилогии. В отличие от других частей, которые к моменту концептуального оформления философского корпуса Лучиана Благи ещё не были дописаны (вышли только первые книги будущих трилогий), «Трилогия познания» была уже сформирована. С её-то и надо начинать.

В центре «Трилогии познания» - парадокс, стремление человека к получению абсолютного знания и невозможность такое знание получить. Причина по Благе - в Великом Анониме. Великий Аноним — это абсолютный и самодостаточный центр бытия, порождающий всё сущее, но с ним не сливающийся.

Абсолютное, полное и действительное познание сделало бы из человека ещё один Абсолют, что и невозможно и опасно. Абсолют может быть только одним. Отсюда и возникает трансцендентальная цензура как инструмент самозащиты Великого Анонима от человека. Аппарат познания выстроен так, что человек не способен с его помощью раскрыть тайны мира и заместить Великого Анонима. В целом человеческое познание не может не быть ограниченным, так как иначе такой человек заместил бы Бога.

По Благе есть два типа сознания. "Парадиазиакальное", работает только с непосредственно данным, создаёт на своей периферии мир объектов, с которыми работает, считая их объективными и не сомневаясь в собственных когнитивных стратегиях по работе с этим миром. Так в мире существуют животные или машины - в горизонте непосредственно данного.

"Люциферическое" сознание (Блага использует предельно провокационный термин) или «сознание 2» видит что с миром, что-то не так, что за горизонтом непосредственно данного есть тайна, которую это сознание и стремится раскрыть. Это исток того, что отличает человека от животных — предчувствие, что за горизонтом этого, есть нечто другое, за имманентным - трансцендентное.

И одновременно в обнаружении мира тайны и в стремлении раскрыть её кроется опасность, опасность для Великого Анонима и мира в целом. Не случайно, Блага использует прилагательное «люциферический» для описания этого типа сознания (и познания) — это отсылка к обещанию Змея Адаму и Еве — вкусить с древа познания и стать «как боги». Внутренняя пружина этого стремления к раскрытию всех тайн мира — стремление к абсолютному знанию — люциферическая гордыня, неосознанное желание заместить собой Абсолют. Его результатом, не будь трансцендентальной цензуры, было бы замещение человеком Великого Анонима, что вывело бы бытие из равновесия и привело к «теоанархии».

Несовершенство мира и человека, неспособность приблизиться к Богу - в традиционной христианской философии есть следствие первородного греха и изгнания из Рая. Более того, в учении Отцов Церкви есть и представление о том, что ограниченность в форме смертности, для человека в его падшем состоянии — благо. Если бы склонный ко греху человек жил вечно и обладал бесконечным могуществом, он и грешил бы бесконечно и продуцировал бы бесконечное зло, де-факто был бы бесом.

В центре внимания Благи та же проблема. Но решает её он иначе. Через гипотезу не-щедрого и ограничивающего человека божества. Однако парадоксальный, люциферианский характер стремления к бесконечному знанию человека (в его нынешнем, извращённом и грешном состоянии) понимает и он. Более того, это сближение показывает, что несмотря на своё принципиально неортодоксальное и парагностическое представление о Боге, Блага остаётся аффектированным христианством.

Если отношения Бога, мира и человека в традиционных (платонических, христианских) философских концепциях могут быть схематически изображены в виде фигуры треугольника, вершиной которого является Бог, «Единое», то для Благи вершина этого треугольника срезана, человеку может открыться лишь опыт последней плоскости, верхней части трапеции, над которым зияет пустота, или точнее тьма тайны. Великий Аноним есть, но восхождение к нему вверх по треугольнику Бытия невозможно. Он есть, но иначе, чем всё, что есть в мире.

Этот треугольник со срезанной вершиной - отображение представления Благи как об как онтологии, так и гносеологии: последнее и окончательное знание, демистификация мира, позитивное разрешение всех его проблем и тайн невозможно.

Тайны не открываются позитивно, но раскрываются как ещё большие и глубокие тайны. Человек неспособен окончательно раскрыть мистерии мира, иное измерение вещей, то что стоит за миром, так как всё это отсылает в конечном счёте к абсолютно трансцендентному Великому Анониму. А он с помощью трансцендентальной цензуры ограничивает способности человека к познанию. Можно прочесть это пессимистически как указание на безысходность и обречённость человеческого мышления на провал.

Такой пессимизм будет предельно современным — созвучным тем концепциям XX века, которые указывали на тщету научного познания, концепции «смерти Бога» Ницше, атеистическому французскому экзистенционализму Камю и Сартра. Однако, важно, что Блага не просто постулирует безысходность, но и предлагает выход. Выход этот — в проживании опыта мистериального горизонта и в броске к иному представлению о познании.

По Благе, столкнувшись с перспективой отсутствия вершины треугольника познание может попытаться остаться на месте (признать принципиальную непознаваемость проблемы - "нулевое познание"), может попытаться её позитивно разрешить, "смягчить" ("плюс-познание", на самом деле фиктивное), а может сознательно пойти по пути радикализации тайны как тайны ("минус-познание"). Такое познание основывается на "экстатическом интеллекте", который в отличие от "энстатического" работает не в рамках структур формальной логики, а в режиме антиномий и постоянных противоречий, в выходе за пределы логики.

Cтихотворение Лучиана Благи " Не обрываю лепестки чудес у мира" считается примером того как румынский философ и поэт поэтически описывает «минус-познание»:

"Не обрываю лепестки чудес у мира,
Не убиваю
Я разумом тех тайн, что на пути
Моём встают
В цветах, в глазах, губах или могилах.
Свет других -
Он душит магию секретов сокровенных
В глубинах тьмы.
Но тайны мира ширятся границы
От света моего.
Как лунные дрожащие лучи
Не уменьшают, а приумножают
Великую ночную тайну.
Так я в чудесном трепете священном
Обогащаю сумрачные дали.
И всё, чего никак нельзя понять,
Становится всё больше непонятным
Для меня -
Ведь я люблю
Цветы, глаза, уста, могилы.
(Перевод Ирины Мудриченко, Октавиана Раку).

Вместо того, чтобы "убивать" тайну, Блага предлагает углубиться в неё. Поэтому у него появляются метафоры ночи и ночного света, противопоставленного солнечному. Как и почти всё в творчестве Благи, это стихотворение предельно двусмысленно. С одной стороны, приглашение «не убивать тайны», а их радикализировать, заявления о том, что «свет других» «душит магию секретов сокровенных» напоминает о герметической поговорке «obscurius per obscurium» («темное познается с помощью еще более темного»), метафора ночного света отсылает к фигуре греческого бога Диониса как «солнца полуночи»).

Тогда послание Лучиана Благи может быть расшифровано как приглашение к осмыслению перспектив познания с позиций дионисийского логоса, выстраиванию нового порядка, необходимости поворота от псевдоапполонического знания Просвещения, отказавшегося от теологии, идей, онтологической иерархии, но использовавшее профанизированный, выхолощенный логико-математический аппарат «световой», «апполонической» традиции для подчинения природы, создания мира техники опосредствующего между человеком и природой и постепенно подчинившего о себе человека.

Это резонирует как глубинно дионисийскими пластами румынской идентичности (ряд греческих авторов идентифицировали Диониса как фракийское божество, гето-даки - предки румын были одной из ветвей фракийских племён), так и с поисками других румынских философов — идеями Нае Ионеску о особой «православной логике», «логике Гермеса» Константина Нойки или идеям, развивавшимися семинаром «Эранос», в котором активное участие принимал Мирча Элиаде.

Однако, существует и другая перспектива осмысления «минус-познания», с позиций логоса Великой Матери. К такой интерпретации отсылают метафоры света Луны и любовь главного героя к «цветам, глазам, устам, могилам». Эротический и могильный символизм отсылают к гештальту вампира, популярной фигуре народного фольклора как Румынии, так и всей Юго-Восточной Европы, в которой А .Г. Дугин видит след консорта Великой Матери, древнего матриархального божества Палеоевропы. В такой интерпретации «минус-познание» может быть расшифровано как раскрытие бессмысленности мира, его предельной глупости, полного отказа от познания и открытия себя измерению абсурда (в духе пьес Э. Ионеско).

Смысл культуры по Благе: человек как бросок в трансцендентное

«Без метафизики, объявленной или скрытой, человек не может существовать», - писал Лучиан Блага. В другом месте он говорил: «Против метафизики не помогают никакие аргументы, как не помогает никакая аргументация против любви». В этих высказываниях — суть отношения Благи к феномену человеческого. Человек — по Благе — результат онтологической мутации в мире, существо, открывающее, что за пределами непосредственно данного есть нечто иное, корень и основание всех вещей. В броске, прыжке к этому иному метафизическому в буквальном смысле (как к тому что стоит за физикой, данной нам непосредственно природой) — смысл существования человека. Результатом этой мутации становится появление «люциферического сознания», «сознания 2» как свойственного только человеку, понимающего, что за миром есть нечто большее, тайну которого оно и пытается раскрыть.

Из этого обнаружения зазора между Сущим и Бытием, если использовать хайдеггерианские термины, и в стремлении перейти с одного уровня на другой, подчёркивает Блага, и рождается культура, как результат чисто человеческого существования в мире - в горизонте тайны и откровения. При этом, хайдеггерианское стремление построить чисто имманентную философию (а не рефлексировать по поводу самого значимого философа своей эпохи Блага не мог) Лучиана Благу отталкивает. Такая философия, кажется ему нечеловеческой, слишком «плоской», сам Блага остаётся трансцеденталистом, ориентированном на вертикальное измерение.

Он утверждает, что человек стал человеком, когда заподозрил, что «непосредственное» не является его родиной, дистанция по отношению к непосредственно данному равнозначна открытию измерения «тайны» в мире. Поэтому он не может принять хайдеггеровское In-der-Welt-sein. Для румынского философа «Бытие-в-мире» — слишком плоско, имманентно, Блага видит в Хайдеггере градуальность в отношениях человека и мира, там где он сам постулирует разрыв.

«Нет, человеческая экзистенция, в фундаментальном своём аспекте — это «существование в тайне», экзистенция, вброшенная в горизонт», - подчёркивает Блага. «Пожар человеческого» по Благе вспыхивает в мире, чтобы (тщетно) попытаться преодолеть этот мир. В процессе этого преодоления, стремления узнать тайну и возникает культура.

Блага, развивая дихотомию «цивилизации» и «культуры» Освальда Шпенглера, подчёркивает — цивилизация — это сколь угодно искусное приспособление к миру непосредственно данного. Культура — результат экзистирования на ином уровне — в горизонте тайны и откровения - в стремлении приблизиться к тайне, стоящей за миром. Цивилизация утилитарна, культура - неутилитарна. Идеи Благи о принципиально антиутилитарном характере человеческой культуры и феномене человека (человек в отличие от животных способен мыслить и действовать принципиально не для удовлетворения инстинктов,потребностей, обеспечения безопасности себя и своего рода) перекликаются с мыслями двух таких непохожих мыслителей как Гилберт Кит Честертон и Алия Изетбегович.

Первый, христианин и западноевропец, в своей знаменитой работе «Вечный человек», утверждал: «Человек отличается от животного качественно, а не количественно, и вот доказательство: рассказ о том, что человек нарисовал обезьяну, покажется скучным и плоским; рассказ о том, как умнейшая из обезьян нарисовала человека, все примут за шутку. Искусство - подпись человеческая».

Второй, мусульманин и восточноевропеец также отмечал, что «эволюция по своей природе и независимо от сложности и продолжительность не могла "произвести" человека, а только совершенное или усовершенствованное животное в качестве будущего члена общества. Если бы не было Бога, то не могло бы быть никакого человека, и если бы не было человека, то не было бы культуры, а только нужды и их удовлетворение - то есть, только цивилизация...» «Появление человека следует признавать не с того времени, когда он начал ходить прямо или с момента развития рук, речи или интеллекта, как учит нас наука, а с момента появления первых табуированных культов».«Если бы человек был просто самым совершенным животным, его жизнь была бы простой и без мистерий».

Цивилизация могла быть в конечном счете создана видом животных, наделенным хорошим интеллектом - отмечает Блага. Другой румынский философ, Константин Нойка позже назовёт цивилизацию «организованной зоологией».

Блага подчёркивает, что именно культурное измерение, как след никогда не удовлетворяемого рывка в трансцендентное — есть самое главное в человеке. Если человек забывает об этом измерении, он существует на животном уровне, и не важно, насколько совершенны или нет окружающие его технические приспособления.

Постшпенглеровская дихотомия цивилизации и культуры, которую проводит Блага, заметна и у другого румынского мыслителя межвоенного периода — Никифора Крайника. Тот в своей работе «Ностальгия по раю» рассматривает всё человеческую активность в мире как продукт огромной и неудержимой ностальгии. Человеческая душа хранит воспоминание о рае и стремится вернуться в него:

"В ностальгии по раю мы видим то глубокое и универсальное человеческое чувство, из которого черпают свою силу все произведения культуры и цивилизации духа, подобно тому как облака, расцвечивающие бескрайнее небо, и тяжелая чернота, наползающая на лицо земли, рождаются из одного и того же соленого и горького дыхания моря".

Ностальгия или воспоминание о земном рае является движущей силой материальной цивилизации, стремящейся вернуть утерянное могущество человека, которое однако остается в рамках существования, подверженного смерти. Ностальгия или стремление к небесному раю, к небесной красоте, лишь намеком на которую был Эдем, является высшей движущей силой духовной культуры,преодолевающей смерть: "Искусство, укорененное в пространстве и времени, стремится преодолеть пространство и время", - замечает Крайник, - Искусство прозревает невыразимо зоркими глазами крупицы эдемской красоты в мире, собирает их, как осколки разбившегося драгоценного сосуда, и собирает из них образ совершенства, который является предметом райской ностальгии".

Метафора и её виды

Принципиальная особенность культуры — как обусловленной существованием в горизонте тайны и откровения — её метафоричность, когда одно указывает на другое, нет чётких логических соответствий между вещами и именами. По Благе есть два типа метафор. Первый тип - метафоры, позволяющие более менее адекватно функционировать языку. Это метафоры «пластицизирующие», позволяющие в речи снимать зазор между абстрактными понятиями языка и конкретностью мира. Например, «васильковые глаза». Один конкретный факт (а) — цвет глаз - поясняется через другой конкретный факт (б) — цвет василька.

Совсем по другому работают «раскрывающие метафоры», в которых заявляет о себе специфика человеческого существвования как экзистенции в горизонте тайны и откровения. Например, поэтическая строка самого Благи из стихотворения «Морской закат» «Soarele, lacrima Domnului, cade în mările somnului» (Солнце, божья слеза, падает в моря сна»).

На этот раз конкретный образ "а" (солнце) не просто выражен другим образом "б" (слеза Бога). Последнее — это не конкретность факта, не что-то нам данное. Таким образом, конкретный факт «а» - видимое солнце превращается в видимый знак некоего «х», «открытую тайну», через обращение к образу «b». В итоге, если пластицизирующую метафору мы можем выразить как a=b (или точнее a примерно равно б), то в открывающей «b»= «a+x», где а=f (x). Обе части метафоры указывают на что-то ещё, на нечто третье, что и является самым главным.

В случае пластицизирующих метафор речь идёт о выражении одного факта через другой, где «б» становится метафорическим фактором за счёт того, что как-то эквивалентен «а». В случае же метафор «открывающих» речь идёт о раскрытии некоего третьего «х» через сопряжение двух «фактов», в которых подчёркнуты как сходства, так и различия.

Согласно Благе именно в режиме раскрывающих метафор работает всё человеческое познание — в религии, метафизике, поэзии и науке. Всё метафорично, так как в основе любой мыслительной концепции лежит метафорическое ядро, обращение к некоему образу-идее. Мы познаём, открываем любую тайну мира через сопоставление одного образа и другого и никак иначе.

«Когда Гете сказал, что все органы растения представляют собой метаморфозы «листа», он использовал метафору. Когда физика заявляет, что «звук» - это «вибрация», она обращается к метафоре. Это правда, что научная метафора - подпитывается тайной надеждой на то, что на самом деле сама реальность имеет структуру, соответствующую метафоре, но чаще всего эта включенная посылка остается без последствий, просто желанием», - подчёркивает философ.

Принципиальная разница между метафорой поэтической и мистической и метафорой научной в том, что первая строится на равенстве в правах двух «содержаний» в которых есть сходства и различия, соответствие между ними выстраивается прямо «солнце - слеза Господа», первый образ («а», «солнце») через сопряжение с образом «б» получает новое значение, соответствующее обращению к тайне «х». Образ «а» при этом ничего не теряет в экзистенции и содержании, он не претерпевает деградации. В научной же метафоре «звук — это вибрация», первый образ «а» - «звук» при сопряжении со вторым - «вибрацией», теряет свою экзистенциальную мощь и превращает в иллюзорный дериват второго «образа». Сопряжение, же ведущее к такому результату осуществляется не прямо, а через дополнительные априорные и сомнительные постулаты, - например о том, что органы чувств нас обманывают, и ощущение «звука» - субъективно, тогда как «вибрация» - якобы «объективна».