Channel: Карпов, зачем?
💥 2/2 💥
Всю прошлую неделю сидел в контейнере, но в четверг совершил вылазку в город — нужно было идти в языковую школу, начинался мой Integrationskurs. Я дошёл до школы к 9 утра, но начало занятий перенесли на среду. Инерционно я хотел поехать домой (написал это слово, стёр, снова написал), но преодолел это и пошёл искать новое кафе для работы. Нашёл, оно открывалось в 10. Я дождался и сел здесь. Рядом со столиком была розетка, на столике стоял паршивый американо. Но это был единственный день на той неделе, когда я снова был собой. Много чего сделал, много с кем созвонился, наметилось несколько новых малых проектов.
В субботу ездили в гости к новым знакомым. С. переехала в 2019 году, И. приехал сюда в 1996 вместе с родителями как поволжский немец, ему тогда было 12 и они год жили в лагере как и мы. Вечером ребята проводили нас до лагеря и зашли в гости на три минуты — С. было интересно увидеть это всё. Мы показали. «Вас нужно срочно отсюда вытаскивать», — немного смотря сквозь стены произнёс И. Он просто уже забыл как этот быт превращается в новую реальность и новую норму, с которыми ты уже не сражаешься, принимаешь. В отличие от тебя, у этой новой жизни нет вариативности и стремлений. Она подминает своей устойчивостью, невозмутимостью и предопределённостью.
Ещё на трамвайной остановке я делился с И. невозможностью быть реализованным и востребованным в наших условиях. «Дай себе время. Вы всего полгода здесь, это ничто. Просто дай время и всё наладится», — сказал он, а я в этот момент думал о том, что как приедем в контейнер нам нужно будет дежурить.
В этот раз всё помыли быстрее обычного.
Следующее дежурство — в воскресенье.
22 января 2024
Майнц, Bettelpfad 98
179 день эмиграции
Всю прошлую неделю сидел в контейнере, но в четверг совершил вылазку в город — нужно было идти в языковую школу, начинался мой Integrationskurs. Я дошёл до школы к 9 утра, но начало занятий перенесли на среду. Инерционно я хотел поехать домой (написал это слово, стёр, снова написал), но преодолел это и пошёл искать новое кафе для работы. Нашёл, оно открывалось в 10. Я дождался и сел здесь. Рядом со столиком была розетка, на столике стоял паршивый американо. Но это был единственный день на той неделе, когда я снова был собой. Много чего сделал, много с кем созвонился, наметилось несколько новых малых проектов.
В субботу ездили в гости к новым знакомым. С. переехала в 2019 году, И. приехал сюда в 1996 вместе с родителями как поволжский немец, ему тогда было 12 и они год жили в лагере как и мы. Вечером ребята проводили нас до лагеря и зашли в гости на три минуты — С. было интересно увидеть это всё. Мы показали. «Вас нужно срочно отсюда вытаскивать», — немного смотря сквозь стены произнёс И. Он просто уже забыл как этот быт превращается в новую реальность и новую норму, с которыми ты уже не сражаешься, принимаешь. В отличие от тебя, у этой новой жизни нет вариативности и стремлений. Она подминает своей устойчивостью, невозмутимостью и предопределённостью.
Ещё на трамвайной остановке я делился с И. невозможностью быть реализованным и востребованным в наших условиях. «Дай себе время. Вы всего полгода здесь, это ничто. Просто дай время и всё наладится», — сказал он, а я в этот момент думал о том, что как приедем в контейнер нам нужно будет дежурить.
В этот раз всё помыли быстрее обычного.
Следующее дежурство — в воскресенье.
22 января 2024
Майнц, Bettelpfad 98
179 день эмиграции
Помочь семье Димы Маркова можно по номерам счетов ниже. Собирает его родная сестра Татьяна.
Тинькофф
5536 9138 2175 0110
Татьяна Александровна М.
Сбербанк
4817 7604 2591 0167
Татьяна Александровна М.
Тинькофф
5536 9138 2175 0110
Татьяна Александровна М.
Сбербанк
4817 7604 2591 0167
Татьяна Александровна М.
✖️ 1/2 ✖️
Новость прочёл на занятиях по немецкому. Просто и привычно я поднял телефон со стола, чтобы скоротать очередную долгую болтологию со стороны преподавательницы, пока она что-то по шестнадцатому кругу рассказывала о предстоящем в четверг тесте. Давно внизу живота так не обрывалось.
«ФСИН: Умер Алексей Навальный»
Остаток занятия я самоизолировался за думскроллингом. Не уверен, что меня в этот момент никто не спрашивал по предмету. Но оторваться от новостей я не мог, ждал опровержения. Я был ошеломлён и растерян. Вышел на улицу и понял, что ничего не чувствую. Я просто не понял, как я могу это проживать. Я шёл по солнечному, весеннему в середине февраля Майнцу и пытался хоть как-то прожить это сообщение. Вытащил телефон и наговорил туда девятиминутную голосовуху, в надежде, что во время записи что-то почувствую. Нет, почти холодно, без эмоционально выговорился — стало чуточку полегче.
Почему же так сильно эта новость выбила меня? Я пытался понять это, пока ехал в контейнер на автобусе. Ведь мы не были лично знакомы с Алексеем. Да, я часто встречал его, пока работал фотокором, одно время сочувствовал и поддерживал его, последние несколько лет до его посадки был скорее сочувствующим критиком, но никогда не считал его своим, близким.
В 2012 году, переехав в Москву, мне быстро удалось её изучить. Тогда была протестная пора и митинги, перетекавшие в вечерние посиделки вокруг памятника Абаю Кунанбаеву, научили меня этому городу. Их придумал Алексей.
Рано-рано утром 30 декабря 2014 года я приехал в Замоскворецкий суд снимать процесс по делу «Ив Роше» над Навальным. Я провёл там несколько часов и поехал в Новогиреево забирать Варю из больницы, в реанимации которой она провела первые две недели своей жизни. Были сложные, долгие, преждевременные роды и её забрали, потому что так велел протокол. Наташу выписали из роддома через четыре дня и ещё полторы недели она ездила кормить дочку на противоположный конец Москвы. Первые две недели после родов мы жили без ребёнка. Она одна лежала в пластиковом боксе. Я забрал Варю и Наташу, отвёз их в съёмную однокомнатную на 21-м этаже марьинской новостройки и успел на стихийную акцию возле Госдумы. В тот вечер я успел снять Алексея до того, как его свинтили и сел отправлять фотографии на бордюр прямо напротив магазина «Ив Роше». С дочерью я с смог впервые нормально встретиться после всего этого.
Удивительно, как этот человек прошивал мою жизнь, а я не осозновал этого. Он как будто был постоянным сопровождающим все эти годы. Потом его отравили и я был уверен, что он выкарабкается. Потом его посадили, и я был уверен, что он сломает эту систему. Потом он умер, а я всё никак не мог поверить, что это произошло и продолжал думскроллить и ждать опровержения.
Это первое судьбоносное событие, которое произошло с момента моего отъезда из страны. Ничего подобного не происходило с момента объявления мобилизации. Саша Черных написал в своём тг-канале, что как будто ещё одна война началась. Именно так это переживаю и я, но впервые чувствую одновременно и свою внешнюю инородность, исключённость к этому. Окружающие декорации и заботы о нашем неустроенном быте как будто дают другую длину волны этому переживанию и свидетельству. Не понимаю что это значит пока, нужно осмыслить ещё. Но в пятницу однозначно произошло событие, которое я как русский за рубежом никогда не пойму так, как человек, живший в России в тот день. И эта пропасть между моей Россиюшкой и той Россией, куда я обязательно вернусь, будет только расти.
Новость прочёл на занятиях по немецкому. Просто и привычно я поднял телефон со стола, чтобы скоротать очередную долгую болтологию со стороны преподавательницы, пока она что-то по шестнадцатому кругу рассказывала о предстоящем в четверг тесте. Давно внизу живота так не обрывалось.
«ФСИН: Умер Алексей Навальный»
Остаток занятия я самоизолировался за думскроллингом. Не уверен, что меня в этот момент никто не спрашивал по предмету. Но оторваться от новостей я не мог, ждал опровержения. Я был ошеломлён и растерян. Вышел на улицу и понял, что ничего не чувствую. Я просто не понял, как я могу это проживать. Я шёл по солнечному, весеннему в середине февраля Майнцу и пытался хоть как-то прожить это сообщение. Вытащил телефон и наговорил туда девятиминутную голосовуху, в надежде, что во время записи что-то почувствую. Нет, почти холодно, без эмоционально выговорился — стало чуточку полегче.
Почему же так сильно эта новость выбила меня? Я пытался понять это, пока ехал в контейнер на автобусе. Ведь мы не были лично знакомы с Алексеем. Да, я часто встречал его, пока работал фотокором, одно время сочувствовал и поддерживал его, последние несколько лет до его посадки был скорее сочувствующим критиком, но никогда не считал его своим, близким.
В 2012 году, переехав в Москву, мне быстро удалось её изучить. Тогда была протестная пора и митинги, перетекавшие в вечерние посиделки вокруг памятника Абаю Кунанбаеву, научили меня этому городу. Их придумал Алексей.
Рано-рано утром 30 декабря 2014 года я приехал в Замоскворецкий суд снимать процесс по делу «Ив Роше» над Навальным. Я провёл там несколько часов и поехал в Новогиреево забирать Варю из больницы, в реанимации которой она провела первые две недели своей жизни. Были сложные, долгие, преждевременные роды и её забрали, потому что так велел протокол. Наташу выписали из роддома через четыре дня и ещё полторы недели она ездила кормить дочку на противоположный конец Москвы. Первые две недели после родов мы жили без ребёнка. Она одна лежала в пластиковом боксе. Я забрал Варю и Наташу, отвёз их в съёмную однокомнатную на 21-м этаже марьинской новостройки и успел на стихийную акцию возле Госдумы. В тот вечер я успел снять Алексея до того, как его свинтили и сел отправлять фотографии на бордюр прямо напротив магазина «Ив Роше». С дочерью я с смог впервые нормально встретиться после всего этого.
Удивительно, как этот человек прошивал мою жизнь, а я не осозновал этого. Он как будто был постоянным сопровождающим все эти годы. Потом его отравили и я был уверен, что он выкарабкается. Потом его посадили, и я был уверен, что он сломает эту систему. Потом он умер, а я всё никак не мог поверить, что это произошло и продолжал думскроллить и ждать опровержения.
Это первое судьбоносное событие, которое произошло с момента моего отъезда из страны. Ничего подобного не происходило с момента объявления мобилизации. Саша Черных написал в своём тг-канале, что как будто ещё одна война началась. Именно так это переживаю и я, но впервые чувствую одновременно и свою внешнюю инородность, исключённость к этому. Окружающие декорации и заботы о нашем неустроенном быте как будто дают другую длину волны этому переживанию и свидетельству. Не понимаю что это значит пока, нужно осмыслить ещё. Но в пятницу однозначно произошло событие, которое я как русский за рубежом никогда не пойму так, как человек, живший в России в тот день. И эта пропасть между моей Россиюшкой и той Россией, куда я обязательно вернусь, будет только расти.
✖️ 2/2 ✖️
— Что?! Да как это?! — в тишине нашего вечернего быта я почти прокричал голосом, на что Варя с Наташей отреагировали кучей вопросов о том, что случилось?
— Дима Марков умер, — ответил я спустя минуту, пытаясь найти эти чужие три слова.
И я снова ждал опровержения. Я пошёл в фейсбук, открыл месенджер и написал ему сообщение, которого он больше никогда не прочтёт.
Для меня смерть Димы в одном ряду со смертью Балабанова, Летова, Расторгуева. С ним ушла большущая часть той русской культуры, которая создаёт из меня то, что я есть. Димина удивительная, совершенно рембрандтовская отзывчивость к боли и левитановское принятие, растворение в ней в поисках надежды и любви. Что-то он такое знал о нас всех, как-то так по-особенному проживал наше трудное время, что не давало возможности забывать о боли, но вместе с этим учило радоваться и любить. Дима страдал от того, что видел вокруг, от своей зависимости, от нечуткого мира и старался починить его своей любовью и объятьями. Я учился у него фотографировать раньше, сейчас буду учиться у него любить. Потому что если не научиться этому, нас никто не обнимет.
Я лежал пластом на кровати и не хотел ни злиться, ни плакать. У меня внутри не было ничего. Абсолютно чёрная, выжженная, душная пустота. В которой нет никаких чувств вообще. Кажется, что прошедшие два года научили не выкладываться на 100% при проживании катастрофы. Научили сохранять что-то до следующей, которая будет неизбежно.
Будущее разодрано в клочья. Пока так.
19 декабря 2024
Майнц, Bettelpfad 98
207 день эмиграци
— Что?! Да как это?! — в тишине нашего вечернего быта я почти прокричал голосом, на что Варя с Наташей отреагировали кучей вопросов о том, что случилось?
— Дима Марков умер, — ответил я спустя минуту, пытаясь найти эти чужие три слова.
И я снова ждал опровержения. Я пошёл в фейсбук, открыл месенджер и написал ему сообщение, которого он больше никогда не прочтёт.
Для меня смерть Димы в одном ряду со смертью Балабанова, Летова, Расторгуева. С ним ушла большущая часть той русской культуры, которая создаёт из меня то, что я есть. Димина удивительная, совершенно рембрандтовская отзывчивость к боли и левитановское принятие, растворение в ней в поисках надежды и любви. Что-то он такое знал о нас всех, как-то так по-особенному проживал наше трудное время, что не давало возможности забывать о боли, но вместе с этим учило радоваться и любить. Дима страдал от того, что видел вокруг, от своей зависимости, от нечуткого мира и старался починить его своей любовью и объятьями. Я учился у него фотографировать раньше, сейчас буду учиться у него любить. Потому что если не научиться этому, нас никто не обнимет.
Я лежал пластом на кровати и не хотел ни злиться, ни плакать. У меня внутри не было ничего. Абсолютно чёрная, выжженная, душная пустота. В которой нет никаких чувств вообще. Кажется, что прошедшие два года научили не выкладываться на 100% при проживании катастрофы. Научили сохранять что-то до следующей, которая будет неизбежно.
Будущее разодрано в клочья. Пока так.
19 декабря 2024
Майнц, Bettelpfad 98
207 день эмиграци
✖️ 1/2 ✖️
Месяц как у меня начались интеграционные языковые курсы. Ещё в августе мы прошли тестирование и были распределены по уровням: у Наташи А1.2, у меня А2.1. Наташа с середины декабря занималась, по утрам уходила из контейнера и возвращалась в обед. Я в это время писал подкаст и работал над атомным сезоном Поля.
В середине января занятия начались и у меня. В течение прошедшего месяца я старался научиться перераспределять время и жить по новому графику, но всё тщетно. История с единственной удобной для работы кафешкой, которая перевелась на laptop free формат, в сочетании с постоянным недосыпом по утрам и выброшенным временем первой половины дня совсем не помогают сосредоточиться. Каждый день приходится заново решать, где сесть поработать сегодня. Этот поиск бесконечно выматывает, так как вновь проявляет мою исключённость, не имение собственного места. Иногда я чувствую себя надоедливым не прошенным гостем, которого запомнили все баристы и работники окрестных заведений.
Вчера, например, я сидел во вьетнамской кафешке и вёл созвон в зуме. Он длился около часа и под конец официантка подошла и принудительно выписала мне счёт, хотя я не просил её. Я послушно оплатил его и вышел договаривать на улицу. После чего совершил попытку найти другое место, но плюнул, и вернулся в контейнер. Следующий созвон вёл отсюда, сидя между столом и холодильником, постоянно заглушая микрофон зума, чтобы собеседник не слышал разбирательства вокруг школьных обязанностей дочки, наташины занятия вокалом и готовку ужина.
Нет места, где я мог бы побыть один. Да и такого времени в распорядке дня практически не найти. Я попал в одну группу к Наташе, теперь мы сидим за одной партой. Мы просыпаемся вместе, выходим из дома и едем на занятия вместе, сидим за одной партой вместе. Разве что утренний обратный путь от вариной школы до лагеря, после того, как отвожу её на занятия. Всегда беру с собой наушники, но последнее время замечаю, что от мысли включить музыку становиться душно, поэтому эти 10 минут пешком через два кладбище и оживлённую улицу я провожу, слушая окружающие звуки.
Одиночество от исключения себя из привычных социальных сред и коммуникации, уход в онлайн и сильно сузившийся круг общения серьёзным образом контрастирует с невозможностью остаться наедине с самим собой. Стал заметно более раздражительный. Любая возможность не вступать в коммуникацию вызывает во мне удовлетворение. Торопливо захожу в лифт, чтобы не впустить в него кого-то ещё. Чувствую облегчение, когда я еду по лестнице эскалатора, а Наташа заходит на соседнюю лестницу. Пока идём от автобуса до курсов я предпочитаю читать. Наташа беспокоится, потому что я смотрю в книгу, а не на дорогу. Я же использую навыки чтения в московском метро, в особенности в плотном потоке людей на пересадочных станциях в утренний и вечерний час-пик. Из музыки всё чаще ставлю blackgaze и post hardcore, мне нравится минорность, жужжание и кричащий за меня голос.
Месяц как у меня начались интеграционные языковые курсы. Ещё в августе мы прошли тестирование и были распределены по уровням: у Наташи А1.2, у меня А2.1. Наташа с середины декабря занималась, по утрам уходила из контейнера и возвращалась в обед. Я в это время писал подкаст и работал над атомным сезоном Поля.
В середине января занятия начались и у меня. В течение прошедшего месяца я старался научиться перераспределять время и жить по новому графику, но всё тщетно. История с единственной удобной для работы кафешкой, которая перевелась на laptop free формат, в сочетании с постоянным недосыпом по утрам и выброшенным временем первой половины дня совсем не помогают сосредоточиться. Каждый день приходится заново решать, где сесть поработать сегодня. Этот поиск бесконечно выматывает, так как вновь проявляет мою исключённость, не имение собственного места. Иногда я чувствую себя надоедливым не прошенным гостем, которого запомнили все баристы и работники окрестных заведений.
Вчера, например, я сидел во вьетнамской кафешке и вёл созвон в зуме. Он длился около часа и под конец официантка подошла и принудительно выписала мне счёт, хотя я не просил её. Я послушно оплатил его и вышел договаривать на улицу. После чего совершил попытку найти другое место, но плюнул, и вернулся в контейнер. Следующий созвон вёл отсюда, сидя между столом и холодильником, постоянно заглушая микрофон зума, чтобы собеседник не слышал разбирательства вокруг школьных обязанностей дочки, наташины занятия вокалом и готовку ужина.
Нет места, где я мог бы побыть один. Да и такого времени в распорядке дня практически не найти. Я попал в одну группу к Наташе, теперь мы сидим за одной партой. Мы просыпаемся вместе, выходим из дома и едем на занятия вместе, сидим за одной партой вместе. Разве что утренний обратный путь от вариной школы до лагеря, после того, как отвожу её на занятия. Всегда беру с собой наушники, но последнее время замечаю, что от мысли включить музыку становиться душно, поэтому эти 10 минут пешком через два кладбище и оживлённую улицу я провожу, слушая окружающие звуки.
Одиночество от исключения себя из привычных социальных сред и коммуникации, уход в онлайн и сильно сузившийся круг общения серьёзным образом контрастирует с невозможностью остаться наедине с самим собой. Стал заметно более раздражительный. Любая возможность не вступать в коммуникацию вызывает во мне удовлетворение. Торопливо захожу в лифт, чтобы не впустить в него кого-то ещё. Чувствую облегчение, когда я еду по лестнице эскалатора, а Наташа заходит на соседнюю лестницу. Пока идём от автобуса до курсов я предпочитаю читать. Наташа беспокоится, потому что я смотрю в книгу, а не на дорогу. Я же использую навыки чтения в московском метро, в особенности в плотном потоке людей на пересадочных станциях в утренний и вечерний час-пик. Из музыки всё чаще ставлю blackgaze и post hardcore, мне нравится минорность, жужжание и кричащий за меня голос.
✖️ 2/2 ✖️
Сегодня проснулся, чувствуя удушье. Уже две недели как нас начала разбивать аллергия. В февральском майнцском воздухе большая концентрация ольхи и вербы. Как и в Москве, у меня проявляется астматическая стадия, когда затрудняется дыхание, вызывая довольно сильный кашель. На прошлой неделе такой приступ был у Наташи, сегодня вот у меня. Она сходила к врачу. Врач послушал её лёгкие и сказал, что это либо аллергия, либо вирус. Идите-мол домой и если будет хуже — приходите. Наташа настаивает, чтобы я тоже пошёл к врачу, но я не вижу смысла этого делать.
Удушье другого рода приходит всякий раз, когда после утреннего возвращения от вариной школы в лагерь я захожу в контейнер. В общем коридоре всегда жарко, пахнет смесью средства для мытья пола и тем запахом, который часто образуется в общественных кухнях. От входной двери до нашей комнаты метров 20. Их я прохожу всякий раз с ощущением безысходности.
По пути в контейнер сегодня снова заглядывал в окна людей на первом этаже зданий. Видел женщину в большущей гостиной-столовой, которая сидела за столом прямо под точечной лампой. Идеальный свет для фотографии. Она сидела, прижав обе руки ко рту, как это делают люди, получившие страшные новости. Глаза под очками не плакали, но были опустошены. Она сидела одна в своей огромной комнате в невероятно уютном свете жёлтой напольной лампы и по виду не знала что ей делать. Я зацепил это взглядом за полсекунды. Это была идеальная документальная фотография.
22 февраля 2024
Майнц, Bettelpfad 98
210 день эмиграции
Сегодня проснулся, чувствуя удушье. Уже две недели как нас начала разбивать аллергия. В февральском майнцском воздухе большая концентрация ольхи и вербы. Как и в Москве, у меня проявляется астматическая стадия, когда затрудняется дыхание, вызывая довольно сильный кашель. На прошлой неделе такой приступ был у Наташи, сегодня вот у меня. Она сходила к врачу. Врач послушал её лёгкие и сказал, что это либо аллергия, либо вирус. Идите-мол домой и если будет хуже — приходите. Наташа настаивает, чтобы я тоже пошёл к врачу, но я не вижу смысла этого делать.
Удушье другого рода приходит всякий раз, когда после утреннего возвращения от вариной школы в лагерь я захожу в контейнер. В общем коридоре всегда жарко, пахнет смесью средства для мытья пола и тем запахом, который часто образуется в общественных кухнях. От входной двери до нашей комнаты метров 20. Их я прохожу всякий раз с ощущением безысходности.
По пути в контейнер сегодня снова заглядывал в окна людей на первом этаже зданий. Видел женщину в большущей гостиной-столовой, которая сидела за столом прямо под точечной лампой. Идеальный свет для фотографии. Она сидела, прижав обе руки ко рту, как это делают люди, получившие страшные новости. Глаза под очками не плакали, но были опустошены. Она сидела одна в своей огромной комнате в невероятно уютном свете жёлтой напольной лампы и по виду не знала что ей делать. Я зацепил это взглядом за полсекунды. Это была идеальная документальная фотография.
22 февраля 2024
Майнц, Bettelpfad 98
210 день эмиграции
Шли и шли и пели «Вечную память», и когда останавливались, казалось, что ее по залаженному продолжают петь ноги, лошади, дуновения ветра.
В голове вата. Всё что могу — отрываться от занятий немецким и на парах смотреть фотографии той самой очереди, в которой, конечно же, должен был быть и я тоже.
За прошедшие две недели совсем перестал чувствовать, как переживают сегодняшний день люди в России. Это переживание больше не доступно моему опыту. Сегодня вместе с гробом Алексея хоронят мою иллюзию, мечту о возможности жить физически в одном месте, но существом — в другом.
Потрясло лицо Алексея в гробу и стрим на канале «Алексей Навальный», где мать смотрит на то, как парни зарывают могилу.
Разобран.
1 марта 2024
Майнц, Euro Schule — Bettelpfad, 98
218 день эмиграции
В голове вата. Всё что могу — отрываться от занятий немецким и на парах смотреть фотографии той самой очереди, в которой, конечно же, должен был быть и я тоже.
За прошедшие две недели совсем перестал чувствовать, как переживают сегодняшний день люди в России. Это переживание больше не доступно моему опыту. Сегодня вместе с гробом Алексея хоронят мою иллюзию, мечту о возможности жить физически в одном месте, но существом — в другом.
Потрясло лицо Алексея в гробу и стрим на канале «Алексей Навальный», где мать смотрит на то, как парни зарывают могилу.
Разобран.
1 марта 2024
Майнц, Euro Schule — Bettelpfad, 98
218 день эмиграции
Смерти чередой. Зебра без белых полос.
Психика стала отказывать в полноценной реакции на трагедии. Крокусовскую бойню я встретил лёжа. Первое о чём подумал: «Снова бандосы разбираются друг с другом». Посмотрел первое видео, слышны автоматные очереди. Странно для бандосов. Через несколько минут стало ясно, что это теракт. «Рязанский сахар» — первое о чём подумал. Оставшиеся новости приходили быстро, в том же формате, как новости о начинающейся катастрофе в первые недели войны. Ты думскроллишь для того, чтобы получить новую порцию ада, которая твоей психикой считывается как иллюзия управления ситуацией. Ещё из новостной работы знаю, что быть на месте трагедии всегда в десятки раз проще, чем наблюдать за ней издали.
В этот раз думскроллил только интеллект, эмоции просто исчезли. Я не боялся, у меня ничего не обрывалось в животе, я только привычно сочувствовал людям, потому что так велит моя культура. Мозг и рацио исполняли ритуал наблюдения за трагедией, чувств не было. Так много смертей за последние два года, что нет больше живых реакций. Я бессознательно просто жду следующей трагедии, поэтому не трачусь на текущую. От этого возникает чувство вины, которое я прячу за маской циничного чувака, который разобрался в предмете и поэтому не переживает. Но я совсем не разобрался. И меня бесит как эта маска выглядит. Но она хоть что-то выражает в отсутствии каких-либо эмоций.
Пять лет назад мы выпустили вот это. Много думаю о том, как вернуть чувства. Снова переслушал реквием и испугался, что больше не болит. Механической жизни, где нет сил на боль.
25 марта 2024
Майнц, Bettelpfad 98
232 день эмиграции
Психика стала отказывать в полноценной реакции на трагедии. Крокусовскую бойню я встретил лёжа. Первое о чём подумал: «Снова бандосы разбираются друг с другом». Посмотрел первое видео, слышны автоматные очереди. Странно для бандосов. Через несколько минут стало ясно, что это теракт. «Рязанский сахар» — первое о чём подумал. Оставшиеся новости приходили быстро, в том же формате, как новости о начинающейся катастрофе в первые недели войны. Ты думскроллишь для того, чтобы получить новую порцию ада, которая твоей психикой считывается как иллюзия управления ситуацией. Ещё из новостной работы знаю, что быть на месте трагедии всегда в десятки раз проще, чем наблюдать за ней издали.
В этот раз думскроллил только интеллект, эмоции просто исчезли. Я не боялся, у меня ничего не обрывалось в животе, я только привычно сочувствовал людям, потому что так велит моя культура. Мозг и рацио исполняли ритуал наблюдения за трагедией, чувств не было. Так много смертей за последние два года, что нет больше живых реакций. Я бессознательно просто жду следующей трагедии, поэтому не трачусь на текущую. От этого возникает чувство вины, которое я прячу за маской циничного чувака, который разобрался в предмете и поэтому не переживает. Но я совсем не разобрался. И меня бесит как эта маска выглядит. Но она хоть что-то выражает в отсутствии каких-либо эмоций.
Пять лет назад мы выпустили вот это. Много думаю о том, как вернуть чувства. Снова переслушал реквием и испугался, что больше не болит. Механической жизни, где нет сил на боль.
25 марта 2024
Майнц, Bettelpfad 98
232 день эмиграции
25.03. Реквием
В память о погибших в пожаре в «Зимней вишне»
Forwarded from Reforum Space Berlin
«Жизнь человека. Последнее интервью»
Кинопоказ документального фильма и дискуссия с режиссером Сергеем Карповым
5 апреля, пятница, 19:00
В марте 2018 года один из лучших российских хирургов-онкологов Андрей Павленко узнает, что у него рак желудка агрессивной формы. Как онколог, Андрей понимает, что скорее всего умрет, но решает лечиться и запустить в России публичный медиапроект об этом. Проект рассказывал о том, как принять диагноз и бороться с онкологическими заболеваниями, что нужно делать и где искать помощь. «Жизнь человека. Последнее интервью» — последний публичный разговор Андрея.
Этот фильм — дебютная работа Сергея Карпова, документального режиссёра, фотографа и исследователя. Сергей — обладатель ряда международных и национальных наград, в том числе World Press Photo Digital Storytelling Contest, Webfest Berlin, Visa d’or franceinfo: Award for the Best Digital News Story, обладатель гран-при G8 Awards и премии Редколлегия.
Фильм «Жизнь человека. Последнее интервью» был удостоен лавровой ветви как лучший российский телефильм 2020 года.
Показ организован совместно с нашими резидентами — учебной лаборатией документальной фотографии DocuLab.
5 апреля в 19:00 в Reforum Space Berlin.
Обязательна регистрация.
Кинопоказ документального фильма и дискуссия с режиссером Сергеем Карповым
5 апреля, пятница, 19:00
В марте 2018 года один из лучших российских хирургов-онкологов Андрей Павленко узнает, что у него рак желудка агрессивной формы. Как онколог, Андрей понимает, что скорее всего умрет, но решает лечиться и запустить в России публичный медиапроект об этом. Проект рассказывал о том, как принять диагноз и бороться с онкологическими заболеваниями, что нужно делать и где искать помощь. «Жизнь человека. Последнее интервью» — последний публичный разговор Андрея.
Этот фильм — дебютная работа Сергея Карпова, документального режиссёра, фотографа и исследователя. Сергей — обладатель ряда международных и национальных наград, в том числе World Press Photo Digital Storytelling Contest, Webfest Berlin, Visa d’or franceinfo: Award for the Best Digital News Story, обладатель гран-при G8 Awards и премии Редколлегия.
Фильм «Жизнь человека. Последнее интервью» был удостоен лавровой ветви как лучший российский телефильм 2020 года.
Показ организован совместно с нашими резидентами — учебной лаборатией документальной фотографии DocuLab.
5 апреля в 19:00 в Reforum Space Berlin.
Обязательна регистрация.
✖️ 1/2 ✖️
— Как дела? — спрашивают.
— Не знаю, — честно отвечаю после некоторых раздумий.
— Почему не пишешь в канал? — продолжают.
— Не знаю. Не могу, — патыюсь ответить как-то, чтобы не соврать.
В недавнем разговоре с Простаковым он сказал, что невероятно важно любыми осколками фраз, тенями смыслов, как угодно, но фиксировать всё: мысли, чувства, события. Не для того, чтобы они были рассказаны, но чтобы иметь возможность вернуться к ним, воскресить в памяти, когда это потребуется. Этот дневник начался во многом по этому. Почему же не пишу в него так долго?
Потому что не могу. Не могу найти хвост той кометы, которая убеждает, что это ценно. Ежедневные рутина и быт не позволяют этого. Любая структура разрушает меня. Как только появляется что-то определённое, описанное, должное по неким объективным причинам, нутро моё засыпает, прячется в песок, прекращает быть деятельным. Статичное, зафиксированное, запланированное существует для того, чтобы быть сдвинутым, сломаным. Вычленить из процесса точку важно для того, чтобы эта точка запустила следующий процесс. Статика нужна для того, чтобы при достижении её тут же переопределить её статус и вновь итеративно приближаться к некоему дальнейшему зафиксированному. Поэтому нет никаких определённых ответов, нет никаких истин, как нет никаких протоптанных дорог. Сущестуют лишь интуиции, эмоциональные состояния и телом прожитый опыт — всё остальное обманывает. Нет никакой иной реальности в мире, где ценности подрублены под корешок. Нельзя встать в твёрдо и в полный рост на киселе.
Дневник писался почти ежедневно, когда пребывание в контейнере казалось временным. Эта временность диктовала запрос на поиск следующей точки, убеждала, что это не определённость, а процесс, который просто нужно прожить максимально подробно, прислушиваясь к интуиции и следуя за ней. Привыкание к контейнеру, принятие жизни здесь в гораздо более долгосрочной перспективе, чем мне казалось, зафиксировало наше пребывание здесь. Оно стало рутинным, превратилось в систему и сетку из доживания конкретного дня, видимости управления ситуацией и безнадежных планов. Пришла статика и убедила в том, что нет ничего значимого, кроме неё. Ей нужно подчиняться как царице и не спорить. Хотя откуда силы для спора? Я вновь вернулся к многочасовым просмотрам стримов по цивке в горизонтальном положении на своей шконке.
Затем начались уроки немецкого, которые принесли в мою жизнь пятидневку с обязательным посещением, предопределённостью того, как местная система тебя воспринимает, занятиями немецким прислуживающего, не деятельного человека. Модели царицы-контейнера и языковой повинности создают двойной купол, за которым, я знаю это, есть иное пространство мира, но в который я не могу выбраться — они запрещают думать о чём-то ином, кроме быта, подчинения и способов встраивания. Поверить самому себе полугодовалой давности практически невозможно. Что может быть значимее дежурства по общаге или сделанной домашней работы по немецкому? Как вообще люди могут всерьёз считать, что фиксация каких-то переживаний может иметь сущностный смысл? Как можно думать о будущем и что это вообще такое? Обретённая статика — монада. Она и есть будущее, в котором не позволительна мысль за пределами, так как за пределами ничего нет, там монада заканчивается.
— Как дела? — спрашивают.
— Не знаю, — честно отвечаю после некоторых раздумий.
— Почему не пишешь в канал? — продолжают.
— Не знаю. Не могу, — патыюсь ответить как-то, чтобы не соврать.
В недавнем разговоре с Простаковым он сказал, что невероятно важно любыми осколками фраз, тенями смыслов, как угодно, но фиксировать всё: мысли, чувства, события. Не для того, чтобы они были рассказаны, но чтобы иметь возможность вернуться к ним, воскресить в памяти, когда это потребуется. Этот дневник начался во многом по этому. Почему же не пишу в него так долго?
Потому что не могу. Не могу найти хвост той кометы, которая убеждает, что это ценно. Ежедневные рутина и быт не позволяют этого. Любая структура разрушает меня. Как только появляется что-то определённое, описанное, должное по неким объективным причинам, нутро моё засыпает, прячется в песок, прекращает быть деятельным. Статичное, зафиксированное, запланированное существует для того, чтобы быть сдвинутым, сломаным. Вычленить из процесса точку важно для того, чтобы эта точка запустила следующий процесс. Статика нужна для того, чтобы при достижении её тут же переопределить её статус и вновь итеративно приближаться к некоему дальнейшему зафиксированному. Поэтому нет никаких определённых ответов, нет никаких истин, как нет никаких протоптанных дорог. Сущестуют лишь интуиции, эмоциональные состояния и телом прожитый опыт — всё остальное обманывает. Нет никакой иной реальности в мире, где ценности подрублены под корешок. Нельзя встать в твёрдо и в полный рост на киселе.
Дневник писался почти ежедневно, когда пребывание в контейнере казалось временным. Эта временность диктовала запрос на поиск следующей точки, убеждала, что это не определённость, а процесс, который просто нужно прожить максимально подробно, прислушиваясь к интуиции и следуя за ней. Привыкание к контейнеру, принятие жизни здесь в гораздо более долгосрочной перспективе, чем мне казалось, зафиксировало наше пребывание здесь. Оно стало рутинным, превратилось в систему и сетку из доживания конкретного дня, видимости управления ситуацией и безнадежных планов. Пришла статика и убедила в том, что нет ничего значимого, кроме неё. Ей нужно подчиняться как царице и не спорить. Хотя откуда силы для спора? Я вновь вернулся к многочасовым просмотрам стримов по цивке в горизонтальном положении на своей шконке.
Затем начались уроки немецкого, которые принесли в мою жизнь пятидневку с обязательным посещением, предопределённостью того, как местная система тебя воспринимает, занятиями немецким прислуживающего, не деятельного человека. Модели царицы-контейнера и языковой повинности создают двойной купол, за которым, я знаю это, есть иное пространство мира, но в который я не могу выбраться — они запрещают думать о чём-то ином, кроме быта, подчинения и способов встраивания. Поверить самому себе полугодовалой давности практически невозможно. Что может быть значимее дежурства по общаге или сделанной домашней работы по немецкому? Как вообще люди могут всерьёз считать, что фиксация каких-то переживаний может иметь сущностный смысл? Как можно думать о будущем и что это вообще такое? Обретённая статика — монада. Она и есть будущее, в котором не позволительна мысль за пределами, так как за пределами ничего нет, там монада заканчивается.
✖️ 2/2 ✖️
На три дня ездил в Берлин. Впервые за три месяца я выехал один за пределы Майнца на несколько дней. Я запланировал кучу всего на дорогу в поезде туда и обратно, но в итоге просто смотрел в окно и слушал музыку по пути в Берлин. Сейчас я выезжаю с Berlin Hauptbahnhof и пока не знаю как сложится дорога. Знаю только, что писать дневник здесь я не планировал.
Я ездил в Берлин показать «Жизнь человека. Последнее интервью» и совершить несколько встреч по деловым вопросам вокруг «Поля». За три дня я показал фильм, дважды показал рафкат нового фильма, прошёл с чемоданом в руке 20+ километров и совершил ноль деловых встреч. Зато все три ночи мне не удавалось заснуть раньше 3 часов ночи — мы разговаривали с друзьями на вписках. Полное ощущение, что эта поездка прорвала пузырь монады, я снова вспомнил иную жизнь, снова увидел значимость размышлений. Все три дня я старался максимально много наговориться, многосторонне, сбивчиво, но предельно искренне, не модерируя мысль и чувство под нормативность московского Берлина и конформного предопределённого отношения к проблемным местам. Если бы я вёл аудиофиксацию этих разговоров, думаю хватило бы аккурат на дорогу из Майнца в Берлин и обратно на послушать.
В субботу утром я открыл глаза, поднял телефон и увидел сообщение от Наташи, что Wohnbau предлагает нам посмотреть квартиру. Месяц назад знакомая подруги, работающая в Wohnbau, обратилась к своему руководителю, чтобы проверить, на каком месте в очереди на социальное жильё находится семья хера Карпова и фрау Платоновой. Выяснилось, что про нас несколько забыли и обещали связаться в самое ближайшее время, что бы это не означало. И вот пришло письмо, в котором нам предлагают рассмотреть вариант квартиры в 60,48 квадратных метра, на первом этаже справа, в восьми минутах ходьбы от лагеря Bettelpfad, 98 и в пяти минутах от Schillerschule, где учится Варя. Она ещё не знает об этом предложении. Не говорим ей, чтобы не расстраивать в случае отказа.
Я обрадовался. И затосковал. Одновременно. Предложение от Wohnbau совсем не является гарантированным, не малый шанс, что вместо нас предпочтут кого-то другого, но это гораздо более вероятный вариант из всех, которые до нас доходили за эти 8,5 месяцев жизни в Германии. Квартира освободится 1 мая, то есть если нас утвердят, то уже через три недели мы наконец сможем начать заново строить новую вынужденную жизнь! Ура и вау! Но это означает, что закончится этот этап, который так сильно, так сложно и так явно помог и продолжает помогать понимать, что же происходит с нами. Я понял, что это завершающийся и не бесконечный период, его определённость конечна. Статика уступила. Случай и чувства нашли таки способ вновь переопределять её. В этот же миг снова появился запрос на фиксацию этих изменений. В разговорах, в мыслях, в текстах.
Нет ничего страшнее определённости и убеждённости. Проявленная позиция поглощает и погружает в монаду. За её пределами ничего нет. Статика порабощает, наращивает логические и онтологические ошибки, не позволяет задавать вопросы о сущностном, инерционно использует язык прошлого времени, плодит раздражение и разобщённость. Искать сомнение, прислушиваться к ощущениям, доверять интуициям. Избегать простоты.
7 апреля 2024
Berlin Hauptbahnhof — поезд ICE 695 до Франкфурта-на-Майне
245 день эмиграции
На три дня ездил в Берлин. Впервые за три месяца я выехал один за пределы Майнца на несколько дней. Я запланировал кучу всего на дорогу в поезде туда и обратно, но в итоге просто смотрел в окно и слушал музыку по пути в Берлин. Сейчас я выезжаю с Berlin Hauptbahnhof и пока не знаю как сложится дорога. Знаю только, что писать дневник здесь я не планировал.
Я ездил в Берлин показать «Жизнь человека. Последнее интервью» и совершить несколько встреч по деловым вопросам вокруг «Поля». За три дня я показал фильм, дважды показал рафкат нового фильма, прошёл с чемоданом в руке 20+ километров и совершил ноль деловых встреч. Зато все три ночи мне не удавалось заснуть раньше 3 часов ночи — мы разговаривали с друзьями на вписках. Полное ощущение, что эта поездка прорвала пузырь монады, я снова вспомнил иную жизнь, снова увидел значимость размышлений. Все три дня я старался максимально много наговориться, многосторонне, сбивчиво, но предельно искренне, не модерируя мысль и чувство под нормативность московского Берлина и конформного предопределённого отношения к проблемным местам. Если бы я вёл аудиофиксацию этих разговоров, думаю хватило бы аккурат на дорогу из Майнца в Берлин и обратно на послушать.
В субботу утром я открыл глаза, поднял телефон и увидел сообщение от Наташи, что Wohnbau предлагает нам посмотреть квартиру. Месяц назад знакомая подруги, работающая в Wohnbau, обратилась к своему руководителю, чтобы проверить, на каком месте в очереди на социальное жильё находится семья хера Карпова и фрау Платоновой. Выяснилось, что про нас несколько забыли и обещали связаться в самое ближайшее время, что бы это не означало. И вот пришло письмо, в котором нам предлагают рассмотреть вариант квартиры в 60,48 квадратных метра, на первом этаже справа, в восьми минутах ходьбы от лагеря Bettelpfad, 98 и в пяти минутах от Schillerschule, где учится Варя. Она ещё не знает об этом предложении. Не говорим ей, чтобы не расстраивать в случае отказа.
Я обрадовался. И затосковал. Одновременно. Предложение от Wohnbau совсем не является гарантированным, не малый шанс, что вместо нас предпочтут кого-то другого, но это гораздо более вероятный вариант из всех, которые до нас доходили за эти 8,5 месяцев жизни в Германии. Квартира освободится 1 мая, то есть если нас утвердят, то уже через три недели мы наконец сможем начать заново строить новую вынужденную жизнь! Ура и вау! Но это означает, что закончится этот этап, который так сильно, так сложно и так явно помог и продолжает помогать понимать, что же происходит с нами. Я понял, что это завершающийся и не бесконечный период, его определённость конечна. Статика уступила. Случай и чувства нашли таки способ вновь переопределять её. В этот же миг снова появился запрос на фиксацию этих изменений. В разговорах, в мыслях, в текстах.
Нет ничего страшнее определённости и убеждённости. Проявленная позиция поглощает и погружает в монаду. За её пределами ничего нет. Статика порабощает, наращивает логические и онтологические ошибки, не позволяет задавать вопросы о сущностном, инерционно использует язык прошлого времени, плодит раздражение и разобщённость. Искать сомнение, прислушиваться к ощущениям, доверять интуициям. Избегать простоты.
7 апреля 2024
Berlin Hauptbahnhof — поезд ICE 695 до Франкфурта-на-Майне
245 день эмиграции
✖️ 1/3 ✖️
Никакого пророчествования не было. Я ничего не ждал от этой поездки, кроме того, что мне очень нужно сменить ритм жизни, хотя бы на эти несколько дней, уехать от киселя регламентированного быта, вспомнить, что за пределами контейнера всё ещё продолжается жизнь иная. У меня было ощущение, что мне это необходимо. Такое, которое никогда не вербализуешь, а оно просто висит где-то рядышком с тобой и является фоном.
— Как ты добрался? — открыв дверь своей временно съёмной квартиры спросила К.И.
— Ничего, спасибо. С днём рождения!, — ответил, подарив одноразовый фотоаппарат и маленькие синенькие цветы в горшочке.
— Проходи, вот твоя комната, — показала К.И. в сторону открытой двери.
Я понял, что одна эта комната как минимум в два раза больше, чем наше дупло. Увидел огромную двухспальную кровать и три окошка в эркере, перед которыми очень уютно стоял круглый журнальный столик и два кресла. Я затащил в комнату чемодан, сбросил рюкзак, снял с себя тёплый вязаный свитер и понял, что это в принципе первая квартира за последние три месяца, в которую я заходил. Эта мысль так меня впечатлила, что я сразу же поделился ей с К.И., её мужем С. и несколькими её приятелями, которые готовили на кухне праздничную утку. Мне показалось, что я говорил это как минимум так, что это в большой степени определяющее моё ощущение в этот момент открытие. Я был уверен, что сам факт того, что не бездомный человек, проживающий в довольно крупном городе в XXI, который не уходил в лес и ни от кого не скрывался, не живущий маргинальной или не нормативной жизнью, с семьёй и ребёнком, этот человек, произнося фразу «Я сейчас понял, что это в принципе первая квартира, в которой я оказался за последние три месяца» как минимум вскрывает бесконечную бездну чего-то такого, от чего представление о том, как устроен мир в эту минуту должно значительно измениться. В ответ я встретил вежливые улыбки. Утка продолжала фаршироваться и вскоре отправилась в духовку.
День рождения был обычным для последних времён — без ощущения праздника. Спустя пару часов эмигрантских разговоров о всячине: кто как когда сюда приехал, чё там про Россию, чем кто занят — К.И. пришлось самой произнести первый тост в свою честь. Я ощущал себя дико не ловко, но не чувствовал, что я могу и готов изменить хоть что-то. Гости разошлись около двух, С. пошёл спать, а я набросился на К.И. и до пяти утра не отпускал её, пытался выговориться, убедиться, что она — та же, что этот год, что мы не виделись, мало её изменил. Я говорил про то, как быт влияет на мечту, как сильно не хочу переезжать в Берлин, как далеко я стараюсь дистанцироваться от новостной повестки, активизма и прочего знающую истину мира; рассказывал о планах и новостях «Поля», говорил о слолжности, которая теперь доступна нам в силу нашего опыта. Меня интуитивно вело и не давало остановиться чувство, что это всё скоро исчезнет, и я вновь вернусь в лагерь, открою глаза и упрусь ими в пластиковую стену.
Проснулся около 10 утра. Первым делом проверил телефон — там было сообщение Наташи о письме из Wohnbau.
Никакого пророчествования не было. Я ничего не ждал от этой поездки, кроме того, что мне очень нужно сменить ритм жизни, хотя бы на эти несколько дней, уехать от киселя регламентированного быта, вспомнить, что за пределами контейнера всё ещё продолжается жизнь иная. У меня было ощущение, что мне это необходимо. Такое, которое никогда не вербализуешь, а оно просто висит где-то рядышком с тобой и является фоном.
— Как ты добрался? — открыв дверь своей временно съёмной квартиры спросила К.И.
— Ничего, спасибо. С днём рождения!, — ответил, подарив одноразовый фотоаппарат и маленькие синенькие цветы в горшочке.
— Проходи, вот твоя комната, — показала К.И. в сторону открытой двери.
Я понял, что одна эта комната как минимум в два раза больше, чем наше дупло. Увидел огромную двухспальную кровать и три окошка в эркере, перед которыми очень уютно стоял круглый журнальный столик и два кресла. Я затащил в комнату чемодан, сбросил рюкзак, снял с себя тёплый вязаный свитер и понял, что это в принципе первая квартира за последние три месяца, в которую я заходил. Эта мысль так меня впечатлила, что я сразу же поделился ей с К.И., её мужем С. и несколькими её приятелями, которые готовили на кухне праздничную утку. Мне показалось, что я говорил это как минимум так, что это в большой степени определяющее моё ощущение в этот момент открытие. Я был уверен, что сам факт того, что не бездомный человек, проживающий в довольно крупном городе в XXI, который не уходил в лес и ни от кого не скрывался, не живущий маргинальной или не нормативной жизнью, с семьёй и ребёнком, этот человек, произнося фразу «Я сейчас понял, что это в принципе первая квартира, в которой я оказался за последние три месяца» как минимум вскрывает бесконечную бездну чего-то такого, от чего представление о том, как устроен мир в эту минуту должно значительно измениться. В ответ я встретил вежливые улыбки. Утка продолжала фаршироваться и вскоре отправилась в духовку.
День рождения был обычным для последних времён — без ощущения праздника. Спустя пару часов эмигрантских разговоров о всячине: кто как когда сюда приехал, чё там про Россию, чем кто занят — К.И. пришлось самой произнести первый тост в свою честь. Я ощущал себя дико не ловко, но не чувствовал, что я могу и готов изменить хоть что-то. Гости разошлись около двух, С. пошёл спать, а я набросился на К.И. и до пяти утра не отпускал её, пытался выговориться, убедиться, что она — та же, что этот год, что мы не виделись, мало её изменил. Я говорил про то, как быт влияет на мечту, как сильно не хочу переезжать в Берлин, как далеко я стараюсь дистанцироваться от новостной повестки, активизма и прочего знающую истину мира; рассказывал о планах и новостях «Поля», говорил о слолжности, которая теперь доступна нам в силу нашего опыта. Меня интуитивно вело и не давало остановиться чувство, что это всё скоро исчезнет, и я вновь вернусь в лагерь, открою глаза и упрусь ими в пластиковую стену.
Проснулся около 10 утра. Первым делом проверил телефон — там было сообщение Наташи о письме из Wohnbau.
✖️ 2/3 ✖️
Первые несколько дней после возвращения в лагерь проживаются особенно тяжело. Но в этот раз я их не заметил. В понедельник утром нам назначили термин на просмотр квартиры — среда, 10 апреля, 13.15. Этим ожиданием я прожил два дня, все остальные эмоции на время куда-то ушли. Наташа попросила С., среднего сына О., сходить на просмотр с нами: он русскоговорящий немец, к тому же очень эмпатичный и отзывчивый.
В 13.00 мы подошли к дому и изучили его. Четырёхэтажное небольшое двухподъезное здание, ухоженное, во дворе детская игровая площадка с качелями и приспособлениями для лазания из сушняка. Я сел ждать сотрудника Wohnbau и С. за железный столик, который был здесь же. Наташа легла на качелю. Мы не знали сколько семей претендует на эту квартиру. Обычно, в день просмотра приходят несколько с разницей в пять-десять минут, из них собственники жилья потом выбирают одну подходящую. Во дворе было тихо, немного ветренно, но солнечно, с поющими птицами. Всего дважды за 20 минут ожидания во двор заходили люди и всякий раз я ощущал внутри звериное чувство опасности. Моё нутро воспринимало этих людей конкурентами и буквально выло о том, чтобы это было не так. Сперва это была женщина с пакетами, которая просто зашла в соседний подъезд. Затем появилась арабская семья, с двумя женщинами в хиджабах и мужчиной с бородой. Одна из женщин толкала перед собой коляску с младенцем и я сразу понял, что это к нам. Я следил за ними глазами, пока они шли вдоль двора в надежде, что они не повернут к дому. Повернули. Оборвалось. Повернули и пошли, и встали у того же подъезда, куда до этого зашла женщина с пакетами. Откуда-то из-за них выскочил молодой человек, извинился за опоздание и пригласил нас подняться на второй этаж в правую дверь, чтобы посмотреть квартиру.
Это была трёхкомнатная квартира с продолжающимся ремонтом. Пол ещё не был положен, стены прокрасили первым слоем белой краски, она ещё даже не высохла. Двери сняты и сложены в одной комнате, коммуникации не до конца подведены — в целом это обычная практика для просмотра жилья в Германии. Здесь, съезжая, ты должен оставить всё ровно в том же состоянии, которое было в момент въезда, поэтому многие вынуждено делают после себя ремонт.
Две изолированных комнаты, одна из них с балконом, квадратный коридор с микроскопической прихожей, гостиная с маленькой кухонкой и ванная комната с туалетом, раковиной и собственной ванной (!). В какой-то момент я отделился от Наташи, С. и парня из Wohnbau, зашёл в предполагаемую детскую комнату один и понял, что это всё вполне реально, что мы действительно можем стать жильцами здесь, в квартире, где у каждого будет персональное пространство, где Наташа вырастет цветы, а я снова соберу библиотеку, где Варя будет приглашать друзей и устраивать кавардак в своей комнате. Вся это простая беззаботная прошлая жизнь подмигнула мне, а я даже не нашёлся как среагировать на неё и просто вернулся к ребятам.
Через час после того, как мы вернулись в контейнер, Наташе на почту пришло письмо. В нём нас спрашивали, понравилась ли нам квартира и готовы ли мы согласиться на то, чтобы попасть в короткий список претендентов на неё. Нужно было просто ответить Ja oder Nein.
Первые несколько дней после возвращения в лагерь проживаются особенно тяжело. Но в этот раз я их не заметил. В понедельник утром нам назначили термин на просмотр квартиры — среда, 10 апреля, 13.15. Этим ожиданием я прожил два дня, все остальные эмоции на время куда-то ушли. Наташа попросила С., среднего сына О., сходить на просмотр с нами: он русскоговорящий немец, к тому же очень эмпатичный и отзывчивый.
В 13.00 мы подошли к дому и изучили его. Четырёхэтажное небольшое двухподъезное здание, ухоженное, во дворе детская игровая площадка с качелями и приспособлениями для лазания из сушняка. Я сел ждать сотрудника Wohnbau и С. за железный столик, который был здесь же. Наташа легла на качелю. Мы не знали сколько семей претендует на эту квартиру. Обычно, в день просмотра приходят несколько с разницей в пять-десять минут, из них собственники жилья потом выбирают одну подходящую. Во дворе было тихо, немного ветренно, но солнечно, с поющими птицами. Всего дважды за 20 минут ожидания во двор заходили люди и всякий раз я ощущал внутри звериное чувство опасности. Моё нутро воспринимало этих людей конкурентами и буквально выло о том, чтобы это было не так. Сперва это была женщина с пакетами, которая просто зашла в соседний подъезд. Затем появилась арабская семья, с двумя женщинами в хиджабах и мужчиной с бородой. Одна из женщин толкала перед собой коляску с младенцем и я сразу понял, что это к нам. Я следил за ними глазами, пока они шли вдоль двора в надежде, что они не повернут к дому. Повернули. Оборвалось. Повернули и пошли, и встали у того же подъезда, куда до этого зашла женщина с пакетами. Откуда-то из-за них выскочил молодой человек, извинился за опоздание и пригласил нас подняться на второй этаж в правую дверь, чтобы посмотреть квартиру.
Это была трёхкомнатная квартира с продолжающимся ремонтом. Пол ещё не был положен, стены прокрасили первым слоем белой краски, она ещё даже не высохла. Двери сняты и сложены в одной комнате, коммуникации не до конца подведены — в целом это обычная практика для просмотра жилья в Германии. Здесь, съезжая, ты должен оставить всё ровно в том же состоянии, которое было в момент въезда, поэтому многие вынуждено делают после себя ремонт.
Две изолированных комнаты, одна из них с балконом, квадратный коридор с микроскопической прихожей, гостиная с маленькой кухонкой и ванная комната с туалетом, раковиной и собственной ванной (!). В какой-то момент я отделился от Наташи, С. и парня из Wohnbau, зашёл в предполагаемую детскую комнату один и понял, что это всё вполне реально, что мы действительно можем стать жильцами здесь, в квартире, где у каждого будет персональное пространство, где Наташа вырастет цветы, а я снова соберу библиотеку, где Варя будет приглашать друзей и устраивать кавардак в своей комнате. Вся это простая беззаботная прошлая жизнь подмигнула мне, а я даже не нашёлся как среагировать на неё и просто вернулся к ребятам.
Через час после того, как мы вернулись в контейнер, Наташе на почту пришло письмо. В нём нас спрашивали, понравилась ли нам квартира и готовы ли мы согласиться на то, чтобы попасть в короткий список претендентов на неё. Нужно было просто ответить Ja oder Nein.
✖️ 3/3 ✖️
Вчера закончился священный месяц Рамадан. Мусульмане в лагере и на языковых курсах праздновали, одевались в красивые одежды, почти никто не пришёл на занятия. После просмотра квартиры мы пришли к социальной работнице О. спрашивать, что нам нужно сделать, если нас выберут. Она дала инструкции и сказала: «Рамадан же, надеюсь для вас всё пройдёт как вы хотите».
Сегодня на занятиях Наташа подошла ко мне и показала новое письмо. Sehr geehrte Frau Nataliia Platonova, wir möchten Ihnen gerne diese Wohnung vermieten, vorausgesetzt Ihre Unterlagen sind stimmig. Она показала мне это в переводе на русский. Нас одобрили и просят выслать им необходимые документы. Я поднял голову, у Наташи стояли слёзы в глазах. Я ничего не почувствовал. Я только подумал о том, что снова важные события в жизни проходят куда более буднично, чем об этом можно думать. Это просто два сухих автоматических письма и один рутинный просмотр квартиры. Наш отъезд произошёл во многом так же. Да и переезд в Германию тоже. Рядовая ординарность по форме, которая так бездонно много значит для каждого индивидуального чувствующего, живущего, мечущегося человека. Нет ничего реальнее переживаний.
Это ещё не финал. Сегодня мы отправили запрос в Jobcenter, который должен утвердить квартиру, после чего мы отправим документы и если всё случится — 1 мая въедем в абсолютно пустую квартиру, чтобы снова начать обживаться. На этот раз буквально с чистого листа.
В автобусе до лагеря я слушал концерт в городе-герое Ленинграде, пытался найти сил и ярости в аккустическом Летове. Не могу себе представить, что с нами будет, если и в этот раз у нас не получится. Я повернул голову к Наташе, она слушала что-то в наушниках и плакала. Я спросил, что случилось. Она не смогла объяснить. Кажется, мы все поверили, что это наконец произойдёт и стали расслабляться.
11 апреля 2024
Майнц, Philipp-von-Zabern-Platz
249 день эмиграции
Вчера закончился священный месяц Рамадан. Мусульмане в лагере и на языковых курсах праздновали, одевались в красивые одежды, почти никто не пришёл на занятия. После просмотра квартиры мы пришли к социальной работнице О. спрашивать, что нам нужно сделать, если нас выберут. Она дала инструкции и сказала: «Рамадан же, надеюсь для вас всё пройдёт как вы хотите».
Сегодня на занятиях Наташа подошла ко мне и показала новое письмо. Sehr geehrte Frau Nataliia Platonova, wir möchten Ihnen gerne diese Wohnung vermieten, vorausgesetzt Ihre Unterlagen sind stimmig. Она показала мне это в переводе на русский. Нас одобрили и просят выслать им необходимые документы. Я поднял голову, у Наташи стояли слёзы в глазах. Я ничего не почувствовал. Я только подумал о том, что снова важные события в жизни проходят куда более буднично, чем об этом можно думать. Это просто два сухих автоматических письма и один рутинный просмотр квартиры. Наш отъезд произошёл во многом так же. Да и переезд в Германию тоже. Рядовая ординарность по форме, которая так бездонно много значит для каждого индивидуального чувствующего, живущего, мечущегося человека. Нет ничего реальнее переживаний.
Это ещё не финал. Сегодня мы отправили запрос в Jobcenter, который должен утвердить квартиру, после чего мы отправим документы и если всё случится — 1 мая въедем в абсолютно пустую квартиру, чтобы снова начать обживаться. На этот раз буквально с чистого листа.
В автобусе до лагеря я слушал концерт в городе-герое Ленинграде, пытался найти сил и ярости в аккустическом Летове. Не могу себе представить, что с нами будет, если и в этот раз у нас не получится. Я повернул голову к Наташе, она слушала что-то в наушниках и плакала. Я спросил, что случилось. Она не смогла объяснить. Кажется, мы все поверили, что это наконец произойдёт и стали расслабляться.
11 апреля 2024
Майнц, Philipp-von-Zabern-Platz
249 день эмиграции
✖️ 1/2 ✖️
Белый выхлопной дым, который оставила после себя проехавшая мимо автобусной остановки машина, пах смесью отработанного бензина вперемешку с машинным маслом. Последний раз я чувствовал его много лет назад, с тех пор автомобили делают как-то иначе, но вот старые модели издавали такой запах всё моё детство. Так пах папин оранжевый 412 москвич, на котором в самом начале 90-х мы ездили на дачу и в пойму.
Удивительно, как давно забытый запах может сработать телепортом. Автоматически вспомнил бабушкин гараж, в который пару раз в месяц ходил с папой за картошкой. В нём иногда стоял москвич, время от времени папа чинил его. А ещё там же стоял его велосипед «Турист», тоже оранжевый. На нём было специальное, формы яйца, поворотное сидение с красным дерматином на мягком, предназначавшееся сперва для сестры, а потом для меня, когда я немного подрос, а сестра сильно выросла. На этом велике мы ездили на прогулки и «на Зелёный» — пляж на острове в Ахтубе, где я любил купаться больше всего на свете.
Я сидел на этом сиденье, держался за бараний спортивный руль и рассматривал руки отца. Он перехватывался за низ руля только тогда, когда нужно было набрать скорость. Основное время он держал руки в месте, где горизонтальная трубка руля начинает загибаться. И я очень хорошо помню как эти руки выглядели. Я помню руки своего отца в возрасте, когда ему было примерно столько же, сколько сейчас мне. Я узнаю в своих руках — его. Я смотрю на свои руки и вижу обручальное кольцо (которое отец никогда не носил), резинку для волос (которые отец состриг ещё до моего рождения) и пластырь с пиратом-попугаем, которым Варя залепила сегодня расчёсанный мною прыщ. Я не уверен, что проявлял подобную заботу к родителям, но счастлив, что Варя умеет так.
Несколько недель назад мы купили ей велосипед. Первый. Настоящий. Её. Двухколёсный. Два первых дня она боялась ездить, но преодолевала себя и ехала. С пятого дня научилась сама садиться и трогаться на нём. Со второй недели она впервые сама поехала на велике в школу. Кроме школы она катается на нём в Volkspark, ездит в магазин тратить собственные деньги на сладости. Слишком неожиданно стремительный процесс сепарации. А мы по инерции продолжаем хотеть контролировать её и обкладывать правилами. К счастью, она их благополучно нарушает. Плохо, что я так и не научился смотреть на это терпеливо и злюсь. Злюсь здесь и сейчас. Радуюсь как остыну. Вчера вновь был разговор за ужином. В этот раз пришлось немного пересказать Фуко, чтобы объяснить что вообще означают правила.
Однажды я ушёл «на Зелёный» с друзьями и ничего не сказал родителям. Мне было примерно как Варе сейчас, не многим больше. Я провёл там весь день до заката, когда меня нашла мама. Кажется, тогда я впервые увидел настоящий страх в её глазах и понял что-то важное об ответственности и последствиях наших поступков. Не помню, чтобы она ругала меня тогда, хотя возможно. Но помню как она обняла меня и отвела домой.
В этой квартире я прожил свои беззаботные розовые детство и юность. До 20 лет мы никогда никуда не переезжали, но мне всегда хотелось этого. Не потому, что мы жили впятером в двушке и я до 12 лет спал валетом с прабабушкой на одном диване. Просто мне было интересно, а что это вообще значит — переезд. Мне тогда казалось, что в этом есть какое-то таинство и что это неминуемо хорошо. Не может быть так, чтобы человек переезжал из лучшего места в худшее.
У меня был свой постоянный дом до 20 лет, когда я окончательно сепарировался и решил жить отдельно. Все мои воспоминания — об этой единственной двушке. Мне страшно, что у Вари этого нет. Я не знаю какие это повлечёт за собой последствия. Уверен, что она будет с большой теплотой вспоминать лагерь, но тем не менее переживаю всякий раз, когда нам приходится менять место жительства.
Белый выхлопной дым, который оставила после себя проехавшая мимо автобусной остановки машина, пах смесью отработанного бензина вперемешку с машинным маслом. Последний раз я чувствовал его много лет назад, с тех пор автомобили делают как-то иначе, но вот старые модели издавали такой запах всё моё детство. Так пах папин оранжевый 412 москвич, на котором в самом начале 90-х мы ездили на дачу и в пойму.
Удивительно, как давно забытый запах может сработать телепортом. Автоматически вспомнил бабушкин гараж, в который пару раз в месяц ходил с папой за картошкой. В нём иногда стоял москвич, время от времени папа чинил его. А ещё там же стоял его велосипед «Турист», тоже оранжевый. На нём было специальное, формы яйца, поворотное сидение с красным дерматином на мягком, предназначавшееся сперва для сестры, а потом для меня, когда я немного подрос, а сестра сильно выросла. На этом велике мы ездили на прогулки и «на Зелёный» — пляж на острове в Ахтубе, где я любил купаться больше всего на свете.
Я сидел на этом сиденье, держался за бараний спортивный руль и рассматривал руки отца. Он перехватывался за низ руля только тогда, когда нужно было набрать скорость. Основное время он держал руки в месте, где горизонтальная трубка руля начинает загибаться. И я очень хорошо помню как эти руки выглядели. Я помню руки своего отца в возрасте, когда ему было примерно столько же, сколько сейчас мне. Я узнаю в своих руках — его. Я смотрю на свои руки и вижу обручальное кольцо (которое отец никогда не носил), резинку для волос (которые отец состриг ещё до моего рождения) и пластырь с пиратом-попугаем, которым Варя залепила сегодня расчёсанный мною прыщ. Я не уверен, что проявлял подобную заботу к родителям, но счастлив, что Варя умеет так.
Несколько недель назад мы купили ей велосипед. Первый. Настоящий. Её. Двухколёсный. Два первых дня она боялась ездить, но преодолевала себя и ехала. С пятого дня научилась сама садиться и трогаться на нём. Со второй недели она впервые сама поехала на велике в школу. Кроме школы она катается на нём в Volkspark, ездит в магазин тратить собственные деньги на сладости. Слишком неожиданно стремительный процесс сепарации. А мы по инерции продолжаем хотеть контролировать её и обкладывать правилами. К счастью, она их благополучно нарушает. Плохо, что я так и не научился смотреть на это терпеливо и злюсь. Злюсь здесь и сейчас. Радуюсь как остыну. Вчера вновь был разговор за ужином. В этот раз пришлось немного пересказать Фуко, чтобы объяснить что вообще означают правила.
Однажды я ушёл «на Зелёный» с друзьями и ничего не сказал родителям. Мне было примерно как Варе сейчас, не многим больше. Я провёл там весь день до заката, когда меня нашла мама. Кажется, тогда я впервые увидел настоящий страх в её глазах и понял что-то важное об ответственности и последствиях наших поступков. Не помню, чтобы она ругала меня тогда, хотя возможно. Но помню как она обняла меня и отвела домой.
В этой квартире я прожил свои беззаботные розовые детство и юность. До 20 лет мы никогда никуда не переезжали, но мне всегда хотелось этого. Не потому, что мы жили впятером в двушке и я до 12 лет спал валетом с прабабушкой на одном диване. Просто мне было интересно, а что это вообще значит — переезд. Мне тогда казалось, что в этом есть какое-то таинство и что это неминуемо хорошо. Не может быть так, чтобы человек переезжал из лучшего места в худшее.
У меня был свой постоянный дом до 20 лет, когда я окончательно сепарировался и решил жить отдельно. Все мои воспоминания — об этой единственной двушке. Мне страшно, что у Вари этого нет. Я не знаю какие это повлечёт за собой последствия. Уверен, что она будет с большой теплотой вспоминать лагерь, но тем не менее переживаю всякий раз, когда нам приходится менять место жительства.
✖️ 2/2 ✖️
Мы сказали Варе, что ходили на просмотр квартиры. Наташа переживала, что ей расскажут об этом соседские дети или ещё кто-то, до кого дойдут слухи и это подорвёт доверие Вари к нам. Варя очень обрадовалась, расспрашивала про планировку, про то, сможет ли водить друзей и какого размера будет её комната. Мы сказали, что это ещё не окончательно и что нам нужно отправить документы, чтобы нас одобрили все кому это нужно сделать. Каждый день она спрашивала — одобрили или нет? Позавчера мы получили окончательное подтверждение — 15 мая мы можем въехать в квартиру. Варя прыгала.
Ощущаю обратный отсчёт, который делает пребывание в лагере совершенно иным. Он перестал давить на меня. Всё больше воспринимаю его как гостиницу теперь. Позавчера мыли контейнер и я даже не заметил как это произошло. Ушёл фатализм, появились планы. Мы думаем теперь о новом съёмном социальном жилье как о Том Самом Жилье, которое мы всегда хотели, но которого у нас никогда не было. Как о собственном месте, которое построено нами, для нас, с нуля. Буквально с нуля, потому что здесь просто белая коробка с полом и дверьми. Абсолютно всё нам нужно будет покупать туда, обживать квартиру, делать своей. У нас никогда не было такого опыта и мы не знаем что нас ждёт.
Теперь это наше постоянное временное жильё, где мы счастливо будем вынужденно продолжать начинать жить новую прежнюю жизнь.
18 апреля 2024
Майнц, Pho Viet Indochine Küche
256 день эмиграции
Мы сказали Варе, что ходили на просмотр квартиры. Наташа переживала, что ей расскажут об этом соседские дети или ещё кто-то, до кого дойдут слухи и это подорвёт доверие Вари к нам. Варя очень обрадовалась, расспрашивала про планировку, про то, сможет ли водить друзей и какого размера будет её комната. Мы сказали, что это ещё не окончательно и что нам нужно отправить документы, чтобы нас одобрили все кому это нужно сделать. Каждый день она спрашивала — одобрили или нет? Позавчера мы получили окончательное подтверждение — 15 мая мы можем въехать в квартиру. Варя прыгала.
Ощущаю обратный отсчёт, который делает пребывание в лагере совершенно иным. Он перестал давить на меня. Всё больше воспринимаю его как гостиницу теперь. Позавчера мыли контейнер и я даже не заметил как это произошло. Ушёл фатализм, появились планы. Мы думаем теперь о новом съёмном социальном жилье как о Том Самом Жилье, которое мы всегда хотели, но которого у нас никогда не было. Как о собственном месте, которое построено нами, для нас, с нуля. Буквально с нуля, потому что здесь просто белая коробка с полом и дверьми. Абсолютно всё нам нужно будет покупать туда, обживать квартиру, делать своей. У нас никогда не было такого опыта и мы не знаем что нас ждёт.
Теперь это наше постоянное временное жильё, где мы счастливо будем вынужденно продолжать начинать жить новую прежнюю жизнь.
18 апреля 2024
Майнц, Pho Viet Indochine Küche
256 день эмиграции
✖️ 1/2 ✖️
— Как дела? — спрашивают.
— Хорошо, — честно отвечаю и боюсь накликать.
Мы нашли жильё, я поступил в магистратуру, закончили монтировать фильм, запустили несколько больших проектов в работу — всё правда хорошо. Наверное, это впервые за 10 месяцев, когда я могу сказать о своих делах так. Но интуитивно я так привык за последние годы, что хорошо не бывает, что хорошее — это просто случайные проплешины в том вязком, тинном пространстве, в котором мы живём. Привычка к разрушающим событиям и плохим новостям укореняется. В некотором смысле текущую простую человеческую радость я стыжусь, хотя, Господи, как же прекрасно — завернуть за русскую думерскую панельку и почувствовать, что ещё не забыл как жить. Вспомнить, что время бесконечного преодоления, съёживания и меланхолии до горизонта конечно. Об этом и правда не трудно забыть.
В субботу ездил на родину Эрнста Блоха, в Людвигсхафен. Меня попросили сделать съёмку одного человека. Он участник АТО, попал в плен, его пытали, простреливали ноги, кинули в подвал чтобы помер. Он выжил и ему даже удалось с семьёй уехать в Германию. Когда мне коротко пересказали его историю, а также сообщили куда нужно будет ехать — я хотел отказаться. Я боялся ехать, так как не мог знать как он отреагирует на меня. Люди везде люди, как только ты с ними встречаешься. Заочно воображение рисует чёрт-те что. Моё сразу же нарисовало бравого украинского солдата, у которого есть полное право спрашивать с меня за то, что произошло с ним и с его страной. А мне предстоит молчать. Что бы он ни говорил и ни делал — зашить себе рот и терпеливо молчать. К тому же, они так же живут в лагере и я не понимал, как можно не разрушая приватность всё же сделать съёмку.
Я тянул с ответом. Сутки ходил, думал. Вернее, скорее пытался прислушаться к мирозданию и себе. Думать в таких вещах нет никакого смысла. Я пытался почувствовать, нужно мне ехать или нет. В этом прислушивании я старался разглядеть знаки, зашитые в мою реакцию на эту потенциальную поездку. Я категорически не хотел встречаться с этим парнем, к тому же, как я буду снимать их в лагере, если я не снимаю в своём? Мне больно и гордо допустить, что я встречу человека, наделённого правом говорить. В конечном счёте я понял, что это просто моя защита, которая не позволяет пробить мою зону комфорта, объясняющая и стремящаяся рационализировать почему именно не нужно выходить за её пределы. Я вспомнил по одной из прежних жизней, что подобного рода страхи — верный признак того, что нужно действовать с точностью до наоборот. Нужно прорубать комфорт, открываться возможности быть уязвлённым, попасть в стрессовую ситуацию, столкнуться с чьей-то реальностью, легитимно прожить в ней какое-то время и, приняв её как собственный опыт — вернуться домой, продолжить жить свою жизнь, но другим, гораздо более сложным и богатым, благодарным человеку, который пустил, позволил прикоснуться к иному.
Я принял решение ехать.
— Как дела? — спрашивают.
— Хорошо, — честно отвечаю и боюсь накликать.
Мы нашли жильё, я поступил в магистратуру, закончили монтировать фильм, запустили несколько больших проектов в работу — всё правда хорошо. Наверное, это впервые за 10 месяцев, когда я могу сказать о своих делах так. Но интуитивно я так привык за последние годы, что хорошо не бывает, что хорошее — это просто случайные проплешины в том вязком, тинном пространстве, в котором мы живём. Привычка к разрушающим событиям и плохим новостям укореняется. В некотором смысле текущую простую человеческую радость я стыжусь, хотя, Господи, как же прекрасно — завернуть за русскую думерскую панельку и почувствовать, что ещё не забыл как жить. Вспомнить, что время бесконечного преодоления, съёживания и меланхолии до горизонта конечно. Об этом и правда не трудно забыть.
В субботу ездил на родину Эрнста Блоха, в Людвигсхафен. Меня попросили сделать съёмку одного человека. Он участник АТО, попал в плен, его пытали, простреливали ноги, кинули в подвал чтобы помер. Он выжил и ему даже удалось с семьёй уехать в Германию. Когда мне коротко пересказали его историю, а также сообщили куда нужно будет ехать — я хотел отказаться. Я боялся ехать, так как не мог знать как он отреагирует на меня. Люди везде люди, как только ты с ними встречаешься. Заочно воображение рисует чёрт-те что. Моё сразу же нарисовало бравого украинского солдата, у которого есть полное право спрашивать с меня за то, что произошло с ним и с его страной. А мне предстоит молчать. Что бы он ни говорил и ни делал — зашить себе рот и терпеливо молчать. К тому же, они так же живут в лагере и я не понимал, как можно не разрушая приватность всё же сделать съёмку.
Я тянул с ответом. Сутки ходил, думал. Вернее, скорее пытался прислушаться к мирозданию и себе. Думать в таких вещах нет никакого смысла. Я пытался почувствовать, нужно мне ехать или нет. В этом прислушивании я старался разглядеть знаки, зашитые в мою реакцию на эту потенциальную поездку. Я категорически не хотел встречаться с этим парнем, к тому же, как я буду снимать их в лагере, если я не снимаю в своём? Мне больно и гордо допустить, что я встречу человека, наделённого правом говорить. В конечном счёте я понял, что это просто моя защита, которая не позволяет пробить мою зону комфорта, объясняющая и стремящаяся рационализировать почему именно не нужно выходить за её пределы. Я вспомнил по одной из прежних жизней, что подобного рода страхи — верный признак того, что нужно действовать с точностью до наоборот. Нужно прорубать комфорт, открываться возможности быть уязвлённым, попасть в стрессовую ситуацию, столкнуться с чьей-то реальностью, легитимно прожить в ней какое-то время и, приняв её как собственный опыт — вернуться домой, продолжить жить свою жизнь, но другим, гораздо более сложным и богатым, благодарным человеку, который пустил, позволил прикоснуться к иному.
Я принял решение ехать.
✖️ 2/2 ✖️
К торговому центру я подъехал за полчаса до условленного времени. Решил, что не буду пока ему писать, а пройдусь по округе, так как шанс на то, что я попаду к нему в лагерь был низкий: охрана на входе, нет согласования и т.д. Прошёлся до Рейна, присмотрел несколько скамеек на случай, если придётся снимать портретную историю. Постоял не берегу, посмотрел в воду. Подышал. Я написал ему «В. добрый день! Я на месте». За мной вышла его жена, мы немного подождали В. на улице — он ходил в магазин.
Когда мы здоровались, он протянул мне обе своих руки: правой пожал мою, левой накрыл тыльную сторону моей ладони. Иногда я делаю так же, когда хочу выразить искреннее уважение и почтение человеку, но я никогда не делаю так при первой встрече. Сейчас же я автоматически среагировал и повторил его жест. Мы оба немного склонились к нашим рукам, затем выпрямились и посмотрели друг на друга. Седая бородка; аккуратно стриженная, но взлохмаченная абсолютно седая голова; шрамы на обеих бровях, подбородке, губе; добрейшие голубые глаза человека, который хорошо знаком с алкоголем, которые только и бывают, что у простых истрёпанных деревенских мужиков. После некоторого смущённого стояния друг перед другом я спросил его, можно ли увидеть где они живут и рассказал о нашем лагере. Он завёл меня в торговый центр, где на входе я поменял свой ВНЖ на временный пропуск — мы прошли.
Внутри огромных пространств торгового центра стояли десятки кубов без потолков, составленных из металлических сетчатых заборов, которыми в Германии часто ограждают что-то на улицах, обтянутых дачной чёрной плотной плёнкой. Сегодня я показал Наташе фотографию оттуда, она сказала, что это похоже на места для хранения мёртвых тел. Внутри этих кубиков, площадью дай Бог в семь квадратных метров, живут люди. Сотни людей. В. с семьёй живут в одном из них. Мы вошли за плёнку, где я увидел те же кровати-нары, то же постельное бельё, те же металлические шкафы что и у нас. Я слушал длинный рассказ В. и его жены, моё нутро сжималось от подробностей, но я не мог отделаться от ощущения радости, что я сегодня, после того как мы здесь закончим, выйду из ТЦ, сяду в электричку и поеду домой, к себе в контейнер. Мы могли оказаться в таком месте. Нам просто больше повезло, чем им.
Я провёл у них около трёх часов. Выйдя на улицу, я снова пошёл к Рейну. Я шёл и снимал траву, росу на ней, цветы ромашки, птиц, розовые деревья. Я делал им close-up портреты. Я нагибался, подводил камеру к глазу, смотрел на зелень, цветы, воду и жадно портретировал их. Мне нужно было вернуться к жизни после проваливания в опыт В., в жизнь его жены, в их текущее место обитания. Я использовал это как попытку рассмотреть, вспомнить, что жить дальше — возможно.
Я вернулся в контейнер к вечеру. Мы поужинали, включили настольный свет, я взял комп и лёг на свою кровать. Я смотрел на монстеру, книжный шкафчик, ковры, я чувствовал тепло под одеялом. Я лежал и был счастлив уюту своего места. Но так же я знал, что через три недели мы уедем отсюда.
22 апреля 2024
Майнц, Bettelpfad 98
260 день эмиграции
К торговому центру я подъехал за полчаса до условленного времени. Решил, что не буду пока ему писать, а пройдусь по округе, так как шанс на то, что я попаду к нему в лагерь был низкий: охрана на входе, нет согласования и т.д. Прошёлся до Рейна, присмотрел несколько скамеек на случай, если придётся снимать портретную историю. Постоял не берегу, посмотрел в воду. Подышал. Я написал ему «В. добрый день! Я на месте». За мной вышла его жена, мы немного подождали В. на улице — он ходил в магазин.
Когда мы здоровались, он протянул мне обе своих руки: правой пожал мою, левой накрыл тыльную сторону моей ладони. Иногда я делаю так же, когда хочу выразить искреннее уважение и почтение человеку, но я никогда не делаю так при первой встрече. Сейчас же я автоматически среагировал и повторил его жест. Мы оба немного склонились к нашим рукам, затем выпрямились и посмотрели друг на друга. Седая бородка; аккуратно стриженная, но взлохмаченная абсолютно седая голова; шрамы на обеих бровях, подбородке, губе; добрейшие голубые глаза человека, который хорошо знаком с алкоголем, которые только и бывают, что у простых истрёпанных деревенских мужиков. После некоторого смущённого стояния друг перед другом я спросил его, можно ли увидеть где они живут и рассказал о нашем лагере. Он завёл меня в торговый центр, где на входе я поменял свой ВНЖ на временный пропуск — мы прошли.
Внутри огромных пространств торгового центра стояли десятки кубов без потолков, составленных из металлических сетчатых заборов, которыми в Германии часто ограждают что-то на улицах, обтянутых дачной чёрной плотной плёнкой. Сегодня я показал Наташе фотографию оттуда, она сказала, что это похоже на места для хранения мёртвых тел. Внутри этих кубиков, площадью дай Бог в семь квадратных метров, живут люди. Сотни людей. В. с семьёй живут в одном из них. Мы вошли за плёнку, где я увидел те же кровати-нары, то же постельное бельё, те же металлические шкафы что и у нас. Я слушал длинный рассказ В. и его жены, моё нутро сжималось от подробностей, но я не мог отделаться от ощущения радости, что я сегодня, после того как мы здесь закончим, выйду из ТЦ, сяду в электричку и поеду домой, к себе в контейнер. Мы могли оказаться в таком месте. Нам просто больше повезло, чем им.
Я провёл у них около трёх часов. Выйдя на улицу, я снова пошёл к Рейну. Я шёл и снимал траву, росу на ней, цветы ромашки, птиц, розовые деревья. Я делал им close-up портреты. Я нагибался, подводил камеру к глазу, смотрел на зелень, цветы, воду и жадно портретировал их. Мне нужно было вернуться к жизни после проваливания в опыт В., в жизнь его жены, в их текущее место обитания. Я использовал это как попытку рассмотреть, вспомнить, что жить дальше — возможно.
Я вернулся в контейнер к вечеру. Мы поужинали, включили настольный свет, я взял комп и лёг на свою кровать. Я смотрел на монстеру, книжный шкафчик, ковры, я чувствовал тепло под одеялом. Я лежал и был счастлив уюту своего места. Но так же я знал, что через три недели мы уедем отсюда.
22 апреля 2024
Майнц, Bettelpfad 98
260 день эмиграции
HTML Embed Code: