Я давно и плотно убежден, что вся культура и все искусство есть ложь, сладкий гнилой яд, плетеные словеса, мешающие или не мешающие жить. Оглядываясь по сторонам, я вижу плохие верлибры, я вижу капризные, глупые, пошлые слова. От них мне становится тошно, от них мне становится жалко. Порою, глядя в прошлое, я вижу и крепкие, сильные, восхитительные слова. От них мне становится завидно; но все равно, нет разницы, ибо все они суть — слова. Этих слов — целые ручьи, их океаны; они пишутся и читаются каждый день, и я купаюсь в них, как амеба в море, без всякой надежды выбраться, не зная им ни края, ни конца.
Наверное, авторы этих слов бродят по той же земле, что и я. Наверное, они даже похожи на меня внешне. Мне сложно в это поверить. Но кто-то же настучал эти глупости длинным ногтем по экрану. Кто-то когда-то измучал бумагу грубыми пальцами.
Кто-то из этих людей боялся. Кто-то боится сейчас. Кто-то из них смеялся. Кто-то смеется сейчас. Кто-то из них жил; жил — так же, как я. И кто-то из них писал; да, они все писали слова.
И когда меня вдруг заставляют оторвать взгляд от экрана, от бумаги, я кричу — дайте мне снова испить этого гноя, дайте мне присосаться обратно к этому яду!
Я ненавижу политику. Я ненавижу рябое бурятское лицо 19-летнего мента. Я ненавижу пошлость и глупость Навального и друзей Навального. Я ненавижу каждую молодую, лощеную, уродливую физиономию из партии ЛПР. И, видит Бог, я ненавижу феминисток.
Но политика такова всегда. Разве нравилась политика Шаламову, или Толстому, или Савинкову? Разве нравились им эти гнусные рожи?
И теперь, готовя себя к этому очаровательно бесполезному митингу, я вспомнил еще кое-что. Я вспомнил, что есть страх.
Страх — это процесс. Ты сидишь и боишься. Например, последние три дня я точно могу сказать, что больше боялся, чем писал, читал, ел или спал. Страх — это нечто телесное, от него крючит чисто физически. Он селится где-то в груди, в районе солнечного сплетения, и давит, давит, давит; он ест меня, он копошится и он ворочается, вечно устраиваясь поудобнее.
Я боюсь, собирая вещи. Я боюсь, отыскивая паспорт. Я боюсь, покупая воду и боюсь, идя до метро.
Нет ничего. Нет ни квартиры, ни улицы. Нет ни Путина, ни Навального. Есть только я и мой страх.
И когда я смотрю поверх черных толп, я вижу, как мой старый друг, страх, реет над головами, мушиной тучей вздымается в воздух и оскаливается в каждом чужом лице. Я пришел с ним поквитаться.
Здравствуй, страх.
Отбегав и откричав свой долг, я не чувствую ничего. Эти гнилые рожи и лица ничуть не становятся мне приятней. Мне так же смешон и омерзителен их отсталый пафос. Но когда я еду домой — мне становится легче. Я предвкушаю, как с размаху снова уткнусь в свое болото и стану пустыми словами залечивать раны. Я бессовестно радуюсь тому, что вскоре вытянусь, как кот, на своей кровати и и забудусь, открывая Горького. Ведь знали бы вы, как глубоко и искренне мне на них всех плевать. Зато пока что — пока что, — я сумел избавиться от страха.
Я давно и плотно убежден, что вся культура и все искусство есть ложь, сладкий гнилой яд, плетеные словеса, мешающие или не мешающие жить. Оглядываясь по сторонам, я вижу плохие верлибры, я вижу капризные, глупые, пошлые слова. От них мне становится тошно, от них мне становится жалко. Порою, глядя в прошлое, я вижу и крепкие, сильные, восхитительные слова. От них мне становится завидно; но все равно, нет разницы, ибо все они суть — слова. Этих слов — целые ручьи, их океаны; они пишутся и читаются каждый день, и я купаюсь в них, как амеба в море, без всякой надежды выбраться, не зная им ни края, ни конца.
Наверное, авторы этих слов бродят по той же земле, что и я. Наверное, они даже похожи на меня внешне. Мне сложно в это поверить. Но кто-то же настучал эти глупости длинным ногтем по экрану. Кто-то когда-то измучал бумагу грубыми пальцами.
Кто-то из этих людей боялся. Кто-то боится сейчас. Кто-то из них смеялся. Кто-то смеется сейчас. Кто-то из них жил; жил — так же, как я. И кто-то из них писал; да, они все писали слова.
И когда меня вдруг заставляют оторвать взгляд от экрана, от бумаги, я кричу — дайте мне снова испить этого гноя, дайте мне присосаться обратно к этому яду!
Я ненавижу политику. Я ненавижу рябое бурятское лицо 19-летнего мента. Я ненавижу пошлость и глупость Навального и друзей Навального. Я ненавижу каждую молодую, лощеную, уродливую физиономию из партии ЛПР. И, видит Бог, я ненавижу феминисток.
Но политика такова всегда. Разве нравилась политика Шаламову, или Толстому, или Савинкову? Разве нравились им эти гнусные рожи?
И теперь, готовя себя к этому очаровательно бесполезному митингу, я вспомнил еще кое-что. Я вспомнил, что есть страх.
Страх — это процесс. Ты сидишь и боишься. Например, последние три дня я точно могу сказать, что больше боялся, чем писал, читал, ел или спал. Страх — это нечто телесное, от него крючит чисто физически. Он селится где-то в груди, в районе солнечного сплетения, и давит, давит, давит; он ест меня, он копошится и он ворочается, вечно устраиваясь поудобнее.
Я боюсь, собирая вещи. Я боюсь, отыскивая паспорт. Я боюсь, покупая воду и боюсь, идя до метро.
Нет ничего. Нет ни квартиры, ни улицы. Нет ни Путина, ни Навального. Есть только я и мой страх.
И когда я смотрю поверх черных толп, я вижу, как мой старый друг, страх, реет над головами, мушиной тучей вздымается в воздух и оскаливается в каждом чужом лице. Я пришел с ним поквитаться.
Здравствуй, страх.
Отбегав и откричав свой долг, я не чувствую ничего. Эти гнилые рожи и лица ничуть не становятся мне приятней. Мне так же смешон и омерзителен их отсталый пафос. Но когда я еду домой — мне становится легче. Я предвкушаю, как с размаху снова уткнусь в свое болото и стану пустыми словами залечивать раны. Я бессовестно радуюсь тому, что вскоре вытянусь, как кот, на своей кровати и и забудусь, открывая Горького. Ведь знали бы вы, как глубоко и искренне мне на них всех плевать. Зато пока что — пока что, — я сумел избавиться от страха.
