Должна ли философия быть интересной для всех? Необходим ли перевод на некий «простой и понятный» язык? Нужно ли буквально каждому объяснять, «почему так интересно и необычно» решать трудную проблему сознания, находить аргументы за или против принципа дедуктивной замкнутости, опровергать корреляционизм и так далее?
Начнём с того, что у нас имеется факт разрыва в интересах, зафиксированный «живой» статистикой того, что издается и покупается людьми, ищущими к прочтению чего-то философского. Не буду заострять внимание на том, что отчасти это показывает, что людям на деле интересно что-то нефилософское (работы из истории психологии, эзотерика, социальная журналистика), но под именем философии. Куда более показательными выглядят примеры Жана Бодрийяра и Фридриха Ницше.
Книги Бодрийяра – одни из самых издаваемых философских работ на русском. Интересен ли Бодрийяр настолько же профессиональным философам? Люди обычно видят в этом парадокс, ведь влияние Бодрийяра крайне невелико даже среди тех, кто занимается не то, чтобы континентальной философией, а даже конкретно французской теорией и постмодернистами.
Как так получилось? Полагаю, что в глазах широкой аудитории Бодрийяр соответствует стереотипу необычного философа, говорящего о чем-о крайней современном и насущном. Однако подобное впечатление с трудом сохраняется для тех, кто лучше знаком с философской традицией. Во-первых, оказывается, что у него не так уж и много идей. Во-вторых, в общих чертах они, как минимум, довольно привычны для философской мысли, да и не только для нее (Бодрийяру даже приходилось комментировать сходство выраженного им с позициями альбигойцев и катаров, а сходство с иконоборцами он сам иронически обыгрывал). Из этого следует «в-третьих», состоящее в том, что в самих идеях Бодрийяра не так уж и много чего-то специфически современного. Они все просто иллюстрируются на материале современности.
Чем в итоге действительно хороши тексты Бодрийяра? Стилистикой и подачей идей, которая одновременно достаточно доступная, чтобы его книги скупали тоннами, так и достаточно витиеватая, чтобы создавать эффект приятной философской сложности.
С Ницше мы имеем схожую ситуацию, когда степень общего интереса не бьется со степенью философского влияния. Несомненно, речь о куда большем влиянии, чем в случае с Бодрийяром, но далеко не повсеместном. Куда более важно то, что широкую аудиторию чаще интересуют совсем другие идеи и мысли Ницше по отношению к тем, которые фигурируют в философских работах. Например, вряд ли вы от увлеченного вне-академического читателя Ницше услышите кучу рассуждений о его перспективизме — ницшеанской идее, влияние которой дотянулось и до аналитической философии.
Оба примера приведены для иллюстрации диспропорции – профессионалам и любителям, философам и не-философам интересны попросту разные вещи, однако объединяет их то, что предмет своего интереса они хотят называть «философией». Реальный процесс интеллектуально добродетельного вхождения в философию обычно предполагает синхронизацию этих интересов. В конце концов каждый профессионал в своих профессиональных интересах сохраняет элементы инициирующих и вне-профессиональных (зачастую вне-философских) интересов.
Требования понятного языка, как и базовый скептицизм к любой технически-требовательной (или, напротив, больно уж простой) философской теме, — это проявления неудовольствия от необходимости синхронизировать произвольный интерес с интересом, который заверен как философский неким философским сообществом. Вопрос лишь в том, потакает ли человек своему интуитивному желанию рассматривать такую синхронизацию как неудовольствие. Если тотальность власти подобного желания удается пошатнуть, то, на мой взгляд, здесь и возникает возможность на основании рефлексивного равновесия примирить эгоизм собственного интереса с тем, что интересно не по первому впечатлению и не по личной прихоти.
Должна ли философия быть интересной для всех? Необходим ли перевод на некий «простой и понятный» язык? Нужно ли буквально каждому объяснять, «почему так интересно и необычно» решать трудную проблему сознания, находить аргументы за или против принципа дедуктивной замкнутости, опровергать корреляционизм и так далее?
Начнём с того, что у нас имеется факт разрыва в интересах, зафиксированный «живой» статистикой того, что издается и покупается людьми, ищущими к прочтению чего-то философского. Не буду заострять внимание на том, что отчасти это показывает, что людям на деле интересно что-то нефилософское (работы из истории психологии, эзотерика, социальная журналистика), но под именем философии. Куда более показательными выглядят примеры Жана Бодрийяра и Фридриха Ницше.
Книги Бодрийяра – одни из самых издаваемых философских работ на русском. Интересен ли Бодрийяр настолько же профессиональным философам? Люди обычно видят в этом парадокс, ведь влияние Бодрийяра крайне невелико даже среди тех, кто занимается не то, чтобы континентальной философией, а даже конкретно французской теорией и постмодернистами.
Как так получилось? Полагаю, что в глазах широкой аудитории Бодрийяр соответствует стереотипу необычного философа, говорящего о чем-о крайней современном и насущном. Однако подобное впечатление с трудом сохраняется для тех, кто лучше знаком с философской традицией. Во-первых, оказывается, что у него не так уж и много идей. Во-вторых, в общих чертах они, как минимум, довольно привычны для философской мысли, да и не только для нее (Бодрийяру даже приходилось комментировать сходство выраженного им с позициями альбигойцев и катаров, а сходство с иконоборцами он сам иронически обыгрывал). Из этого следует «в-третьих», состоящее в том, что в самих идеях Бодрийяра не так уж и много чего-то специфически современного. Они все просто иллюстрируются на материале современности.
Чем в итоге действительно хороши тексты Бодрийяра? Стилистикой и подачей идей, которая одновременно достаточно доступная, чтобы его книги скупали тоннами, так и достаточно витиеватая, чтобы создавать эффект приятной философской сложности.
С Ницше мы имеем схожую ситуацию, когда степень общего интереса не бьется со степенью философского влияния. Несомненно, речь о куда большем влиянии, чем в случае с Бодрийяром, но далеко не повсеместном. Куда более важно то, что широкую аудиторию чаще интересуют совсем другие идеи и мысли Ницше по отношению к тем, которые фигурируют в философских работах. Например, вряд ли вы от увлеченного вне-академического читателя Ницше услышите кучу рассуждений о его перспективизме — ницшеанской идее, влияние которой дотянулось и до аналитической философии.
Оба примера приведены для иллюстрации диспропорции – профессионалам и любителям, философам и не-философам интересны попросту разные вещи, однако объединяет их то, что предмет своего интереса они хотят называть «философией». Реальный процесс интеллектуально добродетельного вхождения в философию обычно предполагает синхронизацию этих интересов. В конце концов каждый профессионал в своих профессиональных интересах сохраняет элементы инициирующих и вне-профессиональных (зачастую вне-философских) интересов.
Требования понятного языка, как и базовый скептицизм к любой технически-требовательной (или, напротив, больно уж простой) философской теме, — это проявления неудовольствия от необходимости синхронизировать произвольный интерес с интересом, который заверен как философский неким философским сообществом. Вопрос лишь в том, потакает ли человек своему интуитивному желанию рассматривать такую синхронизацию как неудовольствие. Если тотальность власти подобного желания удается пошатнуть, то, на мой взгляд, здесь и возникает возможность на основании рефлексивного равновесия примирить эгоизм собственного интереса с тем, что интересно не по первому впечатлению и не по личной прихоти.
