Когда мы стали Гвидо? С какого момента этот персонаж стал столь безапелляционно-актуальным?
Мы, как-то незаметно и почти добровольно пришли в идеологический концлагерь на духовный убой. Новый язык. Без вредных слов. Теперь, не - человек, а - гражданин. Не - люди, а - группа лиц. Не - убитые зазря, а - потери в живой силе составили. Сейчас людей не бомбят, по ним отрабатывают. Отрабатыаают.
Когда стёрта человечность, сочувствовать уже нечем. Только животная радость от того, что сегодня умер кто-то, но не ты.
Возился сегодня на кухне с ужином, а дочь, в это время, воодушевлённо рассказывала что-то из истории древнего Рима. Не слушал. Смотрел на неё и думал о своём. О красоте. О книгах, музыке, картинах. О том, что единственное чем я сегодня занят, так это тем, что пытаюсь сохранить красоту для своего ребёнка. Красоту мира. Красоту человека. Красоту человека в мире и мира в человеке. Занят тем, что помогаю ребёнку научиться видеть эту красоту. Красоту историй, что рисуют писатели словами на страницах своих романов. Красоту, ту, что в свете, и ту, что в тени, так невероятно подчеркивающих друг друга на холстах вечно живого Караваджо. Красоту в тонком звучании Чайковского, в тяжёлых и неподьемных, как горы, словах Толстова, стоящего на первой ступени эволюции, которую запретили так же, как и жизнь Чайковского. В многообразии Достоевского, в попытках Набокова выговориться и в больном коллекционере, которого Фаулз с отвращением швыряет в Набокова.
Сохранить это всё, историю о нас, о людях, а не гражданах или живой, но безвозвратно потерянной, силе. Сохранить, чтобы не остаться жить в промёрзлых комнатах замка, с человеком без имени и цели, отмеченного лишь заглавной "К".

Энтропия

Forwarded from Зовите Оруэлла

Когда мы стали Гвидо? С какого момента этот персонаж стал столь безапелляционно-актуальным?
Мы, как-то незаметно и почти добровольно пришли в идеологический концлагерь на духовный убой. Новый язык. Без вредных слов. Теперь, не - человек, а - гражданин. Не - люди, а - группа лиц. Не - убитые зазря, а - потери в живой силе составили. Сейчас людей не бомбят, по ним отрабатывают. Отрабатыаают.
Когда стёрта человечность, сочувствовать уже нечем. Только животная радость от того, что сегодня умер кто-то, но не ты.
Возился сегодня на кухне с ужином, а дочь, в это время, воодушевлённо рассказывала что-то из истории древнего Рима. Не слушал. Смотрел на неё и думал о своём. О красоте. О книгах, музыке, картинах. О том, что единственное чем я сегодня занят, так это тем, что пытаюсь сохранить красоту для своего ребёнка. Красоту мира. Красоту человека. Красоту человека в мире и мира в человеке. Занят тем, что помогаю ребёнку научиться видеть эту красоту. Красоту историй, что рисуют писатели словами на страницах своих романов. Красоту, ту, что в свете, и ту, что в тени, так невероятно подчеркивающих друг друга на холстах вечно живого Караваджо. Красоту в тонком звучании Чайковского, в тяжёлых и неподьемных, как горы, словах Толстова, стоящего на первой ступени эволюции, которую запретили так же, как и жизнь Чайковского. В многообразии Достоевского, в попытках Набокова выговориться и в больном коллекционере, которого Фаулз с отвращением швыряет в Набокова.
Сохранить это всё, историю о нас, о людях, а не гражданах или живой, но безвозвратно потерянной, силе. Сохранить, чтобы не остаться жить в промёрзлых комнатах замка, с человеком без имени и цели, отмеченного лишь заглавной "К".

hottg.com/entropy_mind/652

985 viewsOct 2, 2024 at 22:47