— А мне мама говорила, что когда летаешь во сне, то значит растешь, — сообщила девочка лет десяти своему спутнику в красной кепке, который с виду был ещё младше, по крайней мере ниже на голову. Они догоняли меня сзади, я невольно их подслушивал, глядя на своего пса, рыжего шпица, который топтался на газоне, неуверенно тыкаясь носом то в лопухи, то в облетевшие одуванчики. В конце концов пес сделал выбор, сложил уши назад, и виновато посмотрел на меня снизу. Я достал из кармана полиэтиленовый пакет и надел его на руку как перчатку.
— Один раз мне приснилось, что я летала, — продолжала девочка. Дети уже поравнялись со мной, я отвернулся к ним спиной, испытывая смущение за пса, уже почти закончившего свои дела, но сделавшего их не очень удачно. Я нагнулся за результатом, — не столько собрал, сколько размазал. Вывернул пакет и подавил желудочный спазм. — Утром проснулась, ну и что? — сказала девочка, — не выросла!
— О, собачка! Можно погладить? Не кусается? — Не кусается. Но осторожно, может испачкать. Вот так. — Чем испачкать? Такой пушистый. Это шпиц? — У него... хм... лапки грязные, он... по грязи ходил, да. Да, шпиц. Лео зовут. — О! — дети удивились и обрадовались, — у нас тоже Лео! — Шпиц? — Кот!
Потрепав пса за уши, они отвернулись и наконец пошли. Я огляделся в поисках урны. — А мне приснился Квадрат Малевича, — услышал я слова удаляющегося мальчика.
Знал ли я в восемь лет про «Чёрный квадрат» Малевича? Вряд ли. Всё пришло гораздо позже. Мы застряли в модерне, в его наивных озарениях — лет до сорока, почти не заметив пронесшийся мимо постмодерн с его цинизмом и иронией, и, обменяв так и не сбывшееся на лишний вес, седину и лысину, ворвались в мета — уже в третью его итерацию, попутно осознав, что снова изобрели велосипед. Не то. Не то. Всё не то. Пошли, пёс, мы обосрались.
— А мне мама говорила, что когда летаешь во сне, то значит растешь, — сообщила девочка лет десяти своему спутнику в красной кепке, который с виду был ещё младше, по крайней мере ниже на голову. Они догоняли меня сзади, я невольно их подслушивал, глядя на своего пса, рыжего шпица, который топтался на газоне, неуверенно тыкаясь носом то в лопухи, то в облетевшие одуванчики. В конце концов пес сделал выбор, сложил уши назад, и виновато посмотрел на меня снизу. Я достал из кармана полиэтиленовый пакет и надел его на руку как перчатку.
— Один раз мне приснилось, что я летала, — продолжала девочка. Дети уже поравнялись со мной, я отвернулся к ним спиной, испытывая смущение за пса, уже почти закончившего свои дела, но сделавшего их не очень удачно. Я нагнулся за результатом, — не столько собрал, сколько размазал. Вывернул пакет и подавил желудочный спазм. — Утром проснулась, ну и что? — сказала девочка, — не выросла!
— О, собачка! Можно погладить? Не кусается? — Не кусается. Но осторожно, может испачкать. Вот так. — Чем испачкать? Такой пушистый. Это шпиц? — У него... хм... лапки грязные, он... по грязи ходил, да. Да, шпиц. Лео зовут. — О! — дети удивились и обрадовались, — у нас тоже Лео! — Шпиц? — Кот!
Потрепав пса за уши, они отвернулись и наконец пошли. Я огляделся в поисках урны. — А мне приснился Квадрат Малевича, — услышал я слова удаляющегося мальчика.
Знал ли я в восемь лет про «Чёрный квадрат» Малевича? Вряд ли. Всё пришло гораздо позже. Мы застряли в модерне, в его наивных озарениях — лет до сорока, почти не заметив пронесшийся мимо постмодерн с его цинизмом и иронией, и, обменяв так и не сбывшееся на лишний вес, седину и лысину, ворвались в мета — уже в третью его итерацию, попутно осознав, что снова изобрели велосипед. Не то. Не то. Всё не то. Пошли, пёс, мы обосрались.
