Я не знаю мудрости годной для других, Только мимолетности я влагаю в стих. В каждой мимолетности вижу я миры, Полные изменчивой радужной игры. Не кляните, мудрые. Что вам до меня? Я ведь только облачко, полное огня. Я ведь только облачко. Видите: плыву. И зову мечтателей… Вас я не зову!
Наткнулся на замечательное стихотворение Бальмонта, которое до этого избегало меня. Именно строчка из него вдохновила Сергея Прокофьева назвать свой знаменитый фортепианный цикл «Мимолетностями», Visions fugitives. Эти ускользающие видения благодаря фортепианному облачению будто преодолевают свою прозрачность и бестелесность и становятся ощутимыми. Что ещё ощутимым может сделать музыка?
Хоть я совсем не чувствую себя облачком, тем более полным огня, видение этих вольных «миров, полных изменчивой радужное игры» я разделяю — кроме больших, важных, созерцаемых многими вещей, существует множество забытых малых вещей, мимолетностей, нюансов, которые скрывают в себе неистощимое богатство. Забытые и малоизвестные вещи мира, которые столь тонки, столь неуловимы, что мы постоянно проходим мимо них и не замечаем, не фиксируем в опыте рефлексии, хотя, быть может, испытываем их воздействия тысячи раз за день. В музыке мы, пожалуй, чаще всего и наиболее непосредственно сталкиваемся с этими малыми мирами, микрокосмами, потому что в ней подчас складываются необыкновенные, малоизученные конфигурации сил, которые соответствуют редким состояниям ума или даже превосходят их, содержат нечто сверх.
Саму музыку можно понимать как модель некоторого частичного сознания, сознания, выраженного внешне, в виде звучащей вещи. Если часть музыки содержит известные состояния сознания, которые, в свою очередь, можно выразить с помощью слов, обозначающих эмоции, то много музыки (к примеру, свободно-импровизационной) выражает/содержит в себе нечто «сверхэмоциональное», нечто напоминающее состояния ума, но явно выходящее за границу того, что в обыкновенных условиях можно пережить. Впрочем, даже привычная классико-романтическая или популярная музыка содержит в себе некоторый избыток содержания, то есть то, что не исчерпаешь любыми интерпретациями.
Для музыки часто сложно подобрать слова — всякий раз, когда пытаешься, чувствуешь, что выбранные образы и понятия слишком общие или затрагивают конкретный музыкальный опыт по касательной, говорят что-то сверх, прибавляют, не говоря по сути. Возможно, это случается потому, что некий музыкальный опыт подобен в себе уже не тому, что реально испытывается человеком в тех или иных конкретных ситуациях, а потенциальному опыту потенциального же, неконкретного, не-человеческого сознания. Другого сознания. Такая музыка позволяет проникнуть сквозь завесу тайны того, что значит быть не-человеком, быть чем-то иным. Каково, скажем, это — быть чистой хаотической парящей мелодией кларнета в пространстве силовых линий ударных и фортепиано? Каково это — когда прошлое и настоящее объединяются в многослойной фуге?
Иными словами, можно говорить об импровизаторах или композиторах не только как об «организаторах звуков», но и как о конструкторах возможных частичных (ибо в них нет свойственной реальному субъективному опыту полноты) сознаний.
Я не знаю мудрости годной для других, Только мимолетности я влагаю в стих. В каждой мимолетности вижу я миры, Полные изменчивой радужной игры. Не кляните, мудрые. Что вам до меня? Я ведь только облачко, полное огня. Я ведь только облачко. Видите: плыву. И зову мечтателей… Вас я не зову!
Наткнулся на замечательное стихотворение Бальмонта, которое до этого избегало меня. Именно строчка из него вдохновила Сергея Прокофьева назвать свой знаменитый фортепианный цикл «Мимолетностями», Visions fugitives. Эти ускользающие видения благодаря фортепианному облачению будто преодолевают свою прозрачность и бестелесность и становятся ощутимыми. Что ещё ощутимым может сделать музыка?
Хоть я совсем не чувствую себя облачком, тем более полным огня, видение этих вольных «миров, полных изменчивой радужное игры» я разделяю — кроме больших, важных, созерцаемых многими вещей, существует множество забытых малых вещей, мимолетностей, нюансов, которые скрывают в себе неистощимое богатство. Забытые и малоизвестные вещи мира, которые столь тонки, столь неуловимы, что мы постоянно проходим мимо них и не замечаем, не фиксируем в опыте рефлексии, хотя, быть может, испытываем их воздействия тысячи раз за день. В музыке мы, пожалуй, чаще всего и наиболее непосредственно сталкиваемся с этими малыми мирами, микрокосмами, потому что в ней подчас складываются необыкновенные, малоизученные конфигурации сил, которые соответствуют редким состояниям ума или даже превосходят их, содержат нечто сверх.
Саму музыку можно понимать как модель некоторого частичного сознания, сознания, выраженного внешне, в виде звучащей вещи. Если часть музыки содержит известные состояния сознания, которые, в свою очередь, можно выразить с помощью слов, обозначающих эмоции, то много музыки (к примеру, свободно-импровизационной) выражает/содержит в себе нечто «сверхэмоциональное», нечто напоминающее состояния ума, но явно выходящее за границу того, что в обыкновенных условиях можно пережить. Впрочем, даже привычная классико-романтическая или популярная музыка содержит в себе некоторый избыток содержания, то есть то, что не исчерпаешь любыми интерпретациями.
Для музыки часто сложно подобрать слова — всякий раз, когда пытаешься, чувствуешь, что выбранные образы и понятия слишком общие или затрагивают конкретный музыкальный опыт по касательной, говорят что-то сверх, прибавляют, не говоря по сути. Возможно, это случается потому, что некий музыкальный опыт подобен в себе уже не тому, что реально испытывается человеком в тех или иных конкретных ситуациях, а потенциальному опыту потенциального же, неконкретного, не-человеческого сознания. Другого сознания. Такая музыка позволяет проникнуть сквозь завесу тайны того, что значит быть не-человеком, быть чем-то иным. Каково, скажем, это — быть чистой хаотической парящей мелодией кларнета в пространстве силовых линий ударных и фортепиано? Каково это — когда прошлое и настоящее объединяются в многослойной фуге?
Иными словами, можно говорить об импровизаторах или композиторах не только как об «организаторах звуков», но и как о конструкторах возможных частичных (ибо в них нет свойственной реальному субъективному опыту полноты) сознаний.
