⬆️ Напомним, круг в мандале символизирует смену номосов в соответствии с гегелевской триадой: тезис - антитезис - синтез. Последний является одновременно тезисом на следующем витке истории. Таким образом, две вертикальные грани - это всегда тезис-антитезис. Две горизонтальные - антитезис-синтез. И мы можем видеть, в каком порядке доминировали источники власти в эпоху каждого из номосов.

Земля: монархии огнем и мечом расширяют владения. Догосударственный период завершается с появлением охраняемых границ. То есть на некой территории сначала устанавливается власть вождя или монарха - политическая система, а затем начинается военная экспансия этого государства (П-В). Вода: морские державы силой устанавливают власть в колониях, чтобы овладеть богатствами новых земель (В-Э). Огонь: капиталистическая экономика выигрывает конкуренцию у социалистической, после чего “западные ценности” становятся “универсальными” (Э-И).

В грядущую эпоху Воздуха некая идеология станет локомотивом для политического источника власти (И-П). Под идеологией необязательно понимать политическую идеологию. Это может быть феномен культуры. Но не элитарной, а массовой, поскольку идеология - это, в широком смысле, идея, которая владеет массами. Эта идеология и определит доминирующую политическую систему четвертого номоса.

Это имеет косвенное отношение к нашей мандале, но давно хотел сказать: четыре первоэлемента играют главную роль в величайшем фильме всех времен и народов - “Туринская лошадь”. И угасают стихии там в таком же порядке, как в “Тибетской книге мертвых” и в нашем номосе планеты). Формально фильм повествует о судьбе лошади, которую извозчик избил на глазах у Ницше, что вызвало у философа аффект и свело его с ума. Но на самом деле мы видим историю о шести днях рас-творения мира после смерти Бога.

В первые пять дней скудные события происходят на фоне пыльной бури. Земля покидает пространство. На третий день в колодце исчезает вода. Любопытно, что накануне к этому колодцу приезжают цыгане. Хозяева прогоняют их. Но дочь извозчика получает в подарок от цыган книгу с текстом апокрифа. Кочевники, вооруженные книгой, - это отсылка к “Номадологии” Делеза и Гваттари, о которой мы тоже немного поговорили)

На пятый день в доме мистическим образом не зажигаются лампы и гаснут в печи угли. Пространство покидает Огонь. Отец с дочерью ложатся спать в темноте. Закадровый голос сообщает, что буря стихла, на дом опустилась полная тишина, и в этой тишине слышно лишь дыхание спящих.

Последняя сцена. Отец и дочь сидят за столом. На столе - вареная картошка, которой они питаются ежедневно. Неизменный корнеплод подчеркивает укорененность в земле обитателей дома, которые не способны “сняться с якоря” (хотя пробовали, когда исчезла вода). Отец спрашивает у дочери, почему она не ест. Дочь не отвечает. “Надо есть”, - почти приказывает отец. Но и сам откладывает картошку. На этом фильм заканчивается.

Ради чего - надо? Зритель додумывает сам. Простор для интерпретаций огромный. На поверхности, конечно, религиозные мотивы. Можно порассуждать о неполноценности пары отец-дочь как о вариации на тему Троицы, где Святой Дух символизирует умершая мать (нам мельком показывают ее фотографию). Или обратить внимание, что у отца парализована правая рука, а сосед семьи - единственный гость в эти шесть дней - прихрамывает на правую ногу (правая - сторона Бога, левая - дьявола). Но в контексте нашего “расследования” важно, что Бела Тарр оставил финал открытым. Стихия Воздуха - это последнее, за что может уцепиться жизнь в мире его истории.

После премьеры “Туринской лошади” (2011) венгерский режиссер объявил о завершении карьеры.

Так что продолжение истории теперь только на канале ХЗ)

На политической карте мира, пишет Чандран Кукатас, каждая страна окрашена в свой цвет. И если смотреть на карту, то можно подумать, что у курдов нет общих интересов: у турецких курдов больше общего с Турцией, а у сирийских - с Сирией. Но очевидно, что это не так, добавляет автор “Либерального архипелага”. Или, продолжает он, карта нам сообщает, что у [тогда еще живой] Людмилы Алексеевой больше общего с избирателями Путина, чем с единомышленниками из других стран.

Если бы для демократических стран основополагающим был не вопрос справедливости (источник "либерального национализма"), а вопрос свободы ассоциаций, считает Кукатас, члены добровольных объединений имели бы больше общих интересов, чем граждане стран и более активно участвовали бы в общественной жизни своих ассоциаций. В таком обществе органы надзора и правоохранительные органы нужны будут главным образом, чтобы пресекать насилие и обеспечивать добровольный вход и выход из ассоциаций. А вопросы справедливости и прочих прав и свобод решались бы уже внутри этих добровольных объединений, на основе их традиций и собственных представлений о справедливости.

Кукатас сам признает, что теория сырая и у него нет ответа на вопрос, как перейти к такому миру.

Понятно, что запрос на любые радикальные перемены должен исходить “снизу”, поскольку государства не заинтересованы в утрате контроля над подданными. Но как породить инициативу в дезинтегрированном обществе?

Одним из важнейших манифестов эпохи Огня является текст Ги Дебора “Общество спектакля” (1967). В книге описывается, как глобальный рынок превращает все, включая саму жизнь, в фетиш. Политика тоже оборачивается бесконечным представлением, где “гражданам” отводится роль безучастных зрителей. С появлением телевидения публичная сфера отгородилась от реальности экраном. Всевозможные “эксперты” пользуются теми же приемами, что участники шоу Малахова: любыми способами удерживать зрителей у мониторов гаджетов.

Левые полагали, что народы можно пробудить, разоблачив механизмы властей и капитала. И “Общество спектакля” действительно сыграло свою роль в событиях 1968-го. Но вскоре обличительная риторика тоже стала частью большого шоу.

Возможно, спектакль - это часть прошивки человечества в целом, а не только лишь капитализма. Древнегреческая демократия была вполне себе спектаклем, когда на окруженной храмами агоре разыгрывалось представление перед олимпийскими богами. Робинзону нужен Пятница, чтобы сохранить в себе остатки культуры. Шерлоку Холмсу нужен зритель-Ватсон, чтобы ловить кураж и быть еще продуктивнее. Если так, то вопрос не в том, как уничтожить ненавистный спектакль, а в том, как построить собственную сцену (архипелаг сцен). Но прежде, чем ответить на этот вопрос, надо понять, нужна ли “низам” своя сцена в принципе? Может, уже и не осталось тех, кто не хочет быть управляемым? И протест - это тоже часть спектакля?

Ох уж эта прокрастинация) Думал, тг-канал поможет бороться с этим. Но теперь уже после Нового года). Проблема в том, что я теряю интерес к теме, когда в голове все более-менее складывается. Расписывать дальше становится скучно. Расчет был на то, что сама публичность канала заставит меня довести до конца историю. Но здесь Рождество - весь декабрь. Вокруг - зимняя сказка и такое спокойствие, что не хочется лишний раз возвращаться в соцсети. И все же эксперимент продолжим) После НГ закончим про стихии.

Напрягает немного то, что это история на грани с мистикой. Я отталкивался от гипотезы Карла Шмитта, которую сам ученый вряд ли бы стал раскручивать, если бы прожил чуть дольше: для репутации серьезного исследователя это слишком рискованное предприятие. Я же не имею отношения ни к политологии, ни к юриспруденции, так что могу себе позволить) И в целом мне было интересно. Про эпоху Огня получилось вообще огонь)). Хоть и вышло сумбурно)

Познание начинается с удивления, говорил Аристотель. Шмитт на склоне лет предложил удивиться тому, что теория о противостоянии Суши и Моря (которую разрабатывали и до него) может оказаться частью древней истории о влиянии стихий-первоэлементов на эволюцию глобальной политики. И заметил, что появление самолетов и ракет указывает на то, что следующей доминирующей стихией будет не Воздух, как это сразу приходит в голову, а Огонь. С этой реплики и началось наше приключение в духе ненаучной фантастики)

В свою очередь, мы удивились тому, что предположительная очередность смены номосов планеты: Земля-Вода-Огонь-Воздух - совпадает с порядком растворения стихий, согласно “Тибетской книге мертвых”. Так появилась наша мандала. На самом деле там уже особо добавить нечего. Потому что дальше уже придется заниматься гаданием. Но чтобы четче представить архипелаг, на котором мы остановились, надо будет немного поговорить о состоянии публичной сферы. И закончим все на контурах возможного образа будущего в эпоху Воздуха. То есть все-таки немного погадаем)

Займемся этим в следующем году. Спасибо, что читаете и даже иногда лайкаете) Это заставляет меня учиться дописывать свои лонг-лонг-лонгриды). Когда покончим со стихиями, я еще раз воспользуюсь вашим вниманием, чтобы завершить давнюю литературоведческую статью. Много лет назад на половине пути я понял, к чему должен привести разбор одного из романов Набокова. И это знание - возможно, ложное - убило азарт). Надеюсь, добью исследование при вашей поддержке. Там уже будет все по фэншую: цитаты, текстологический анализ и пр. Хотя, кстати, там тоже обнаружится мандала)) Но в отличие от истории со стихиями, я уже буду доказывать ее обоснованность).

Всех с наступающим! Миру мир!

#28.12.43
мой аавка был очень неуклюжим
над его злоключениями часто
потешались в семье
к тому же он был безобидным
не мог зарубить курицу с первого раза
да и мухи кажется не воспринимали его всерьез
он не был алкоголиком
но если пил делал это будто в последний раз
когда аавка приходил домой сильно пьяным
ээджка привязывала его к кровати
чтобы он не мешал ей спать
у аавки был кот васька
точнее это был наш общий кот
но все считали его аавкиным
васька в прямом смысле не ловил мышей
даже если ему улыбалась удача
он следуя кошачьему ритуалу
заигрывался со своей добычей
и обязательно ее упускал
из миски васька ел лапой
в его уголке всегда было много хлебных крошек
и расплесканного молока или калмыцкого чая
а ещё у аавки был конь мальчик
он умер от старости
но так и остался для нас мальчиком
тихий смирный добрый как аавка
я застал лишь старость мальчика
а отец рассказывал как однажды
когда мальчика только приучали к телеге
его понесло
аавка и мой отец вылетели из повозки
аавка сломал ногу
отец тогда ещё ребенок
тоже не мог идти
аавка ползком тащил моего отца несколько километров
твой аавка умел быть мужественным говорил мне отец
но я этого никогда не увидел
знал только что аавка был писарем на финской
уже взрослым узнал что он прошел широклаг
как все калмыки-фронтовики
я помню как бывало он выпившим
со слезами на глазах перечислял в пустоту перед собой
десяток имен своих братьев и сестер
которые не пережили голод в тридцатых
как будто собирал их в круг
и снова и снова возвращался туда
откуда мы все могли выйти совсем другими
чуть более способными к жизни
чуть больше живыми.

Я, конечно, и раньше видел изображения некоторых картин Мунка из серии “не только “Крик”. Но после вчерашней выставки до сих пор под впечатлением. Во-первых, называется она “Мунк и Гойя”. Так что там был не только Мунк. Во-вторых, чего уж скрывать, я, как любой массовый зритель, шел на “Крик”. И чтобы добраться до заветного селфи, всем нам пришлось, как Будде, покинувшему дворец, столкнуться со старостью, болезнью, смертью, аскезой. Организаторы выстроили экспозицию таким образом, что идешь от картин, посвященных страданиям, войне, - через любовь - к свету. И в-третьих, пока идешь от зала к залу, как будто проходишь путь вместе с художником, которому довелось написать “свой Satisfaction”). “Крик” - прекрасен. Но, появившись, как вызов, революционное произведение, он со временем стал явлением поп-культуры. Теснота возле “Крика” контрастирует с одиночеством “Мадонны” или “Вампира” (“Вампирши”?). Признание художника не означает признания его творчества. И в этом смысле Мунк остается в оппозиции толпе.

В фильме “Бункер” (2004) - о последних днях Гитлера - есть сцена, когда Ева Браун и две секретарши фюрера во время недолгого затишья выходят на улицу и вдруг видят посреди руин статую нимфы. Они садятся на скамейку, закуривают и молча улыбаются этой неожиданной встрече. Фильм был снят на основе воспоминаний одной из тех секретарш - Траудль Юнге. В телеинтервью она описывает эту сцену подробнее. Вернувшись в бункер, Ева Браун рассказала Гитлеру о нимфе. И попросила его купить скульптуру после войны. Гитлер ответил, что не знает, чья это собственность, возможно, государственная. И вообще, он не может обещать ей купить все, что она пожелает. Юнге была поражена нереальности этого разговора. Потому что происходил он на фоне крушения рейха, между обсуждениями способов суицида. Один из таких эпизодов вошел в фильм. Гитлер буднично говорит, что лучший способ - выстрелить себе в рот. На что Ева Браун отвечает, что хотела бы выглядеть после самоубийства красивой, поэтому она предпочтет яд. В итоге оба тела, согласно последнему приказу Гитлера, обольют бензином и сожгут.

Сцена с нимфой удивительна. Война освободила скульптуру от любых функций. Она не обязана быть в гармонии с ландшафтом, не должна ни с чем сочетаться, ничего подчеркивать. Посреди разбомбленного города, посреди полной безнадежности, когда пространство пронизано страданием, а воздух наполнен запахом крови и смерти, нимфа перестает быть просто скульптурой. Теперь это чистая красота. Все, что человечество закладывало в образ нимфы, все, что пытался передать скульптор, пусть и не самый великий - вдруг высвободилось. Если бы Гитлер мог кого-то любить, он приказал бы солдатам установить скульптуру в бункере, чтобы напоследок подарить минуты радости своей женщине. В таком случае нимфа превратилась бы в товар и утратила бы свое волшебство. Но именно посреди этой тотальной нелюбви и могла случиться такая метаморфоза. Обычная декоративная скульптура, на которой в мирное время вряд ли бы задержался взгляд, ожила и превратилась в само божество. И вот два человека, муж и жена (опустим их имена), которые уже все решили, которым осталось ответить только на один вопрос: выстрел в рот или яд - беззаботно беседуют о будущем. Красота не спасает мир, особенно если это рейх. Красота - это способ ускользнуть в мир, даже из главного бункера рейха.

С фильмом “Мастер и Маргарита” (2023) у меня случилось то же, что и с романом. Пока читал, было предвкушение волшебства. Но сразу после прочтения это ощущение испарилось. Осталась лишь история, описание чудес. Тот же “Доктор Живаго”, который принято считать, мягко говоря, не самым великим романом, оставляет вкус пространства-времени, телесные воспоминания о погружении. Вся магия “МиМ” остается на страницах книги. Роман можно бесконечно цитировать, но эти заклинания не открывают никаких дверей.

Сразу после просмотра фильма был порыв написать восторженный отклик. Но что-то отвлекло. Прошло несколько дней - и стало ясно, что во мне ничего не осталось. Разве что признательность авторам за подход - за то, что решились сделать кино, а не экранизировать роман. Но тело больше не откликается. Нет ощущения, что сердцу становится чуть теснее в груди, когда вспоминаешь, например, - из последнего - “Опавшие листья” (2023).

В фильме Каурисмяки пространство подчеркнуто-нереалистично. Новости о войне в Украине мы слышим каждый раз, когда героиня ненадолго включает радио (!). Повсюду интерьеры 1980-х, в баре - музыкальный автомат и т.д. Смартфоны появляются только ближе к финалу, когда главные герои договариваются о встрече, которая чуть было не привела к гибели мужчины. Но зритель очень быстро перестает анализировать, насколько пространство соответствует времени, и принимает хронотоп таким, каким предлагает автор. Это атмосфера его Хельсинки. Именно она превращает, в общем-то, банальную любовную историю “Опавших листьев” во что-то большее, нечто значительное.

Вряд ли это можно объяснить как-то рационально. Но, например, в поэзии Хлебникова мы чувствуем чуть ли не запах степи Малодербетовского улуса. Когда мы читаем “Хаджи-Тархан”, мы движемся из калмыцкой степи в сторону Астрахани. Это определяется интуитивно. В “Зангези” мы слышим нашу степь. Или взять музыку The Doors. Это южные штаты Америки в каждом звуке. И тот факт, что Джим Моррисон умер и был похоронен в Париже, ничего не меняет. Он и его музыка сформированы пространством между Флоридой и Калифорнией. Это нельзя не услышать.

Булгаков, безусловно, умел создавать или воссоздавать атмосферу пространства-времени (“Собачье сердце”, “Белая гвардия” и др.). Но, возможно, за двенадцать лет работы над “МиМ” он перестал чувствовать Москву. Привычный мир распадался, а новый - был еще незнаком. Даже “ненавидимый прокуратором город” - пространство, казалось бы, вечной истории - виделся теперь через какое-то марево. В романе мы чувствуем эту трагедию поглощения родины-пространства твоей личной истории, судьбы - пространством истории нового, не до конца понятного и совсем не родного государства. Несмотря на документальную реалистичность многих сцен, роман писался из ниоткуда. И его пространство приводит в никуда. Мастер заслужил покой, а читателю остается лишь “слушать беззвучие”.

Заседание Верховного суда Калмыкии по делу Валерия Бадмаева начнется завтра в 10.00 мск. В ноябре Элистинский горсуд назначил Бадмаеву штраф 150 т.р. и запретил на два года публиковать материалы в интернете и выпускать газету

Словом “неловкость” мы описываем состояние психологического дискомфорта, которое ассоциируется в нашем сознании с неподконтрольностью тела. Неловкий человек – тот, кто не вполне владеет своим телом. И, действительно, нашему телу в прямом смысле неудобно в ситуации неловкости. Мы вдруг задумываемся, насколько наше тело уместно, то есть соответствует месту и времени, тому положению, в котором мы оказались. В такие моменты мы выходим из состояния автоматизма, перестаем отождествлять себя с телом. И чем сильнее наше переживание, тем отчетливее мы осознаем отчуждение тела. Неудобно не телу, неудобно за его присутствие здесь и сейчас.

Чтобы вернуться в нормальное состояние, мы должны собраться: взять себя в руки. Язык подтверждает, что когда мы находимся в состоянии растерянности, наши “Я” (взять себя) и тело (в руки) разделены. Но такая же рассинхронизация с телом обнаруживается и в состоянии сосредоточенности. Роденовский “Мыслитель” застыл в неестественной позе, и именно по неудобному положению его тела мы узнаем, что он сосредоточен на некоем внешнем объекте: глубоко задумался о чем-то. Сфокусироваться можно и на своем средоточии (от “середина + точка”; центр). В таком случае мы будем иметь дело с медитативной практикой, во время которой также утрачивается связь с телом.

Перефразируя одну знаменитую проповедь, можно сказать, что тело – это открытая граница, которую мы преступаем как в состоянии сконцентрированности, так и в состоянии рас-стройства. То есть некое “Я” (остановимся на самом расхожем представлении) одновременно преодолевает тело и отождествляет себя с ним. Собственно, наше “Я” и проявляется в этом зазоре между телом и чем-то большим. Если тело – это данность, которую мы не выбираем, то собственное “Я” – это производное выбора: сотворенное.

По Агамбену, творческий акт содержит в себе два противоречивых импульса – высвобождения “способности-к” и сопротивления этому высвобождению: “способности-не”. Первая способность – внеличная, “гений, подталкивающий к самовыражению”. Стиль автора, его характер в произведении мы узнаем через его “способность-не” – паузы в музыке, умолчания в тексте и т.д. Эта способность не дана “свыше”, ее нужно культивировать.

Применительно к нашей теме: тело воплощает саму способность-к-бытию, тогда как собственное “Я” рождается из сопротивления внеличному: в способности-не-быть телом. Напряжение между этими силами создает само поле телесности индивида. Именно поэтому “способность-не” исходит из притязания “Я” на право распоряжаться данным от рождения телом. Так тело, в котором проявляется собственное “Я” (если угодно, гегелевское Я-Желание), становится первичным пространством политики – в буквальном смысле формой сопротивления всепроникающей социальной власти.

В свою очередь государство через насилие, господствующий дискурс стремится утвердить тело в качестве единственной реальности индивида и через контроль над телом подчинить государству / нации само сознание подданного, способ его мышления. Иначе говоря, лишить его собственного “Я”, подавив в нем ту самую “способность-не”. С точки зрения власти, идеальный гражданин – это подданный в состоянии перманентной мобилизованности. Тот, кто не способен не сделать.

ВС Калмыкии оставил в силе решение горсуда по делу Валерия Бадмаева

Когда в январе 2021 Навальный решил вернуться в Россию, моей первой реакцией было: зачем? Помню, написал еще пост в ФБ о том, что шаг, безусловно, мужественный, но, надеюсь, у него есть план. Вскоре в России начались протесты против ареста Навального, и я записал видео с призывом выйти в его поддержку в Элисте. Это была моя последняя публичная акция в Калмыкии. Незадолго до этого, осенью 2020, я потерял сына. Во мне больше не было никакого огня. И когда я увидел свое выступление на видео, решил, что с потухшими глазами к людям лучше не выходить.

При жизни Навальный не был моим героем, я не считал продуктивной его стратегию, не видел в ней политического предложения. Но его готовность отдать жизнь за ту самую прекрасную Россию будущего - была выше идеологии. Не признать его мужество нельзя. Именно поэтому я тогда вышел на площадь, хотя мне нечего было высказать из образовавшейся пустоты внутри. Навальный ушел в историю победителем. Несломленным героем-одиночкой. Он не был для меня маяком надежды. Но пока он боролся, после каждого его поста в соцсетях я, пусть и мельком, оглядывался на себя: смог бы я вот так - пойти до конца? Теперь и этот голос стих. Каким-то образом история, в общем-то, не близкого мне человека вплелась в мою личную историю. И оттого сегодняшняя потеря тоже - личная.

Где-то читал, что в наши дни на смену критике власти с точки зрения производителя пришла критика власти с точки зрения потребителя. О чем книга, уже не помню) Но сама предпосылка продуктивна. Производитель - продукт промышленной революции, носитель классового мышления. Его критика - это критика способа производства власти, системы управления. Если власть его игнорирует, он останавливает производство, выходит на площадь, требует. Он знает, зачем нужны системные изменения и как их добиться. Потребитель - продукт постмодерна, индивидуалист и зачастую социофоб. Его критика - это критика качества госуслуг. Его не интересует, как устроена власть, ему важна лишь сама услуга. Если его не устраивает поставщик услуг, он просто уходит к другому. В случае отношений с государством это означает, что он уходит под юрисдикцию другого государства.

Точнее, потребитель хотел бы, чтобы все было устроено таким образом. На самом деле не у всех есть возможность эмигрировать, не во всех странах охотно принимают мигрантов и т.д. Но если издержки потребителя госуслуг значительно превышают выгоды, он идет на риск и решается на эмиграцию. Предварительно он, конечно, может повозмущаться, потребовать повысить качество услуг. Но проблема еще и в том, что исчез адресат этих требований. Одно дело, когда местом встречи граждан и власти была площадь. Даже если все заканчивалось беспорядками и баррикадами, в конце концов стороны садились за стол переговоров. Другое - когда таким местом встречи служит монитор гаджета. Там мы узнаем об инициативах власти, там они отчитываются. И там же мы предъявляем претензии - пишем свои послания в виртуальном пространстве: по сути, пальцами в воздухе. И читаются (если читаются) эти жалобы и требования анонимно.

Общественное пространство уничтожено. Но поскольку это пространство служило человеку “дополненной реальностью” со времен античности вплоть до ХХ века, мы продолжаем мыслить политику в старых категориях. Оказавшись в другом контексте, мы ведем себя так, будто у нас есть классовое мышление, будто мы не забыли практики солидарности. Будто бы мы способны на революцию.

При этом не исключен вариант, что еще при нашей жизни весь мир превратится в большой Китай, где отношения с властью будут полностью технологичными и где граждане будут зарабатывать виртуальные очки, чтобы повысить реальный уровень личной безопасности. И если люди с проектно-гражданским мышлением продолжат вести себя, будто ничего не замечают, они исчезнут как вид, не оставив следа. А значит, альтернативы.

Потребителям бесполезно предлагать проект, им нужен продукт. Чтобы вообразить этот продукт, представьте, что система Windows - это государство. Вас не устраивает качество, вам не нравятся платные подписки, отсутствие конфиденциальности и т.д. Появляется человек или группа людей, которые создают Linux - и говорят: вот вам продукт, вот вам ключи от продукта, вы можете пользоваться системой и улучшать ее самостоятельно. Тысячи энтузиастов во всем мире уже много лет безвозмездно занимаются совершенствованием Linux, просто потому, что мечтают о функциональной и доступной платформе. И благодаря тому, что у Windows существует бесплатная и вполне рабочая альтернатива, за последние годы Windows сильно изменился в лучшую сторону. Более того, он стал более демократичным, открыл исходный код для разработчиков предварительных версий и пр. Т.е. вынужден был освоить практики Linux.

У государства сегодня тоже должна существовать такая альтернатива. Уже ясно, что на реальную политическую борьбу потребители не способны. Но они пока еще могут использовать свои компетенции во благо общества, если будет снижен порог входа в общественное пространство. То есть если общее дело (res-publica) не будет угрожать личной безопасности. Фарш не провернуть назад. К сознанию (и сознательности) производителей мы уже не вернемся. В обозримом будущем только - дивный новый мир. И об альтернативных платформах лучше позаботиться заранее.

витгенштейн писал тот самый трактат на фронте
помню сцену из фильма когда посреди боя
он достает в окопе блокнот и что-то записывает
возможно свое бессмертное
о чем невозможно говорить о том следует молчать
возможно в этот момент
не попавший в кадр боевой товарищ
был поражен таким диссонансом
и быть может последнее что он ощутил
это удивление и абсурд
и если бы было правдой старинное поверье
что во взгляде умершего
навсегда запечатлена финальная сцена
мы увидели бы там великого философа
замершего знаком вопроса
посреди разорванного в клочья мира
и я закрыл бы веки погибшего солдата
почерневшей от гари и грязи дрожащей рукой
и возможно вспомнил бы
как за восемь лет до войны
безнадежно плутал по незнакомому городу
когда вдруг услышал из окна хрущевки
лодку алисы <словно осень моя тоска>
и на миг очутился в девяносто четвертом
и это мгновение было таким настоящим
что если бы меня в тот момент настигла
лихая пуля из прошлого
в моих глазах навек бы застыло иное
о чем невозможно сказать
и остается молчать