Разговорились об упадке и крахе вдохновенного гонева, — о чём же ещё — друг привычно помянул Фрейшица, разгранного перстами робких учениц, и я вдруг подумала: а что именно играют эти пушкинские девы из оперы Карла Марии фон Вебера?

Комментарии к академическим изданиям скупы, даже Лотмановский:

...разыгранный Фрейшиц... — Фрейшиц — «Фрейшютц» («Вольный стрелок») (1820) — опера К. Вебера (1786-1826), в период создания главы была популярной новинкой.

Была, да играли-то что, не всю же популярную новинку.

Набоков полагает, что увертюру, и добавляет:

"Вяземский писал из Москвы (24 марта 1824 г.) А. Тургеневу в С. -Петербург: «Пришли жене моей все, что есть для фортепиано из оперы "Der Freischütz": вальсы, марши, увертюру и прочее». Тургенев отвечал 4 апреля, что постарается. 10 апреля Вяземский сообщил, что ноты можно достать и в Москве".

Во-первых, из этого не следует, что увертюра была популярнее "прочего", во-вторых, вы её послушайте — и представьте, как девицы это разыгрывают в четыре руки; робких учениц явно же больше одной. Представили? Ну вот и я думаю, что Набоков ошибся.

Вяземский ещё вальс упоминает, это "народный праздник" из первого действия, но он тоже кажется мне скверным выбором. Дело в том, что с неумелым исполнением прекрасной музыки Пушкин, кокетничая, сравнивает свой перевод письма Татьяны — оно, напомню, написано по-французски, поскольку сочинено явно по мотивам прочитанных романов... и писать в таком случае девица Ларина должна была бы на английском, именно британской музы небылицы тревожили её сон, но об этом как-нибудь в другой раз.

То есть, нам нужно что-то столь же лирически-прекрасное, с девичьим сердцем и трепетным чувством. И идти нам тогда к Агате, к одной из её сольных партий: либо "Leise, leise" из второго акта, либо, что вероятнее, "Und ob die Wolke sie verhülle" из третьего, это ключевой момент сюжета, точка высшего напряжения; а ещё это очень красиво, и хорошо подходит для разыгрывания нежными девами в четыре нежных руки, под одобрительное посапывание папеньки в креслах и восторженное всхлипывание юных поэтов из числа гостей.

Так-то оно так.
Но главный хит "Вольного (он же Волшебный в нашей традиции) стрелка" — это, как ни крути, хор охотников. И как, как отделаться от возникающей на изнанке лба картинки: две юницы в ампирных платьях, причёсанные à la grecque, в четыре руки исполняют хор охотников и нежными голосками выводят:

Wenn Wälder und Felsen uns hallend umfangen,
Tönt freier und freud'ger der volle Pokal!
Joho, trallala!

Тут и папенька проснётся, и бог знает, что может сделаться вообще.

У сегодняшнего именинника — нет, другого — есть английское стихотворение, которое мало знают, An Evening of Russian Poetry. По-набоковски нарядное, что здесь отнюдь не мешает точности, наблюдение за природой языка, чей породный состав и рельеф, фонетика и грамматика, определяют то, как складывает картину мира говорящий, — сперва напечатала "говопящий", привет от толкающих под руку волнений эфира — тем более, пишущий.

The rhyme is the line's birthday, as you know,
and there are certain customary twins
in Russian as in other tongues. For instance,
love automatically rhymes with blood,
nature with liberty, sadness with distance,
humane with everlasting, prince with mud,
moon with a multitude of words, but sun
and song and wind and life and death with none.

И в самом деле, любовь автоматически тянет за собой кровь — вновь, ряд повелительных наклонений, невнятную бровь и, обереги бог, свекровь юмористического жанра.

Куда деваться, аромат — брат дыхания, а фонетика оно и есть. На языке, где любовь, сердце, смерть и тоска-печаль — amor, cor, mor, dolor — образуют строгие рифмы, не могло не возникнуть великой лирической поэзии; на её звучание на окситанском потихоньку потянулась и вся средневековая Европа.

"Так", — говорит материя, бросая мячик.
"Так", — отвечает ей ум и ловит его.

За возможность увидеть это голыми глазами спасибо Набокову.

Традиционно вешаю в шекспировский день этот фильм Барри Пёрвза. Он 90-го года, я увидела его ещё школьницей в какой-то передаче об анимации, — пустили под титры, бегом, я стояла, остолбенев, в коридоре, шла мимо телевизора — и много лет пыталась это сыграть всем. Не помнила ни имени автора, ни названия, только магию. А потом, когда появился интернет, каким-то чудом, по ключевым словам нашла.

Он очень шекспировский, весь про игру, про неуловимость и невозможность удержать найденное, про наивность любого театра, про то, какие мы все, как говорят в финале Пак и сэр Питер Холл, прослушивающий Уилла, дураки.
Что остаётся? Тряпочки, ленточки, фольга и картон, немного краски, немудрёный реквизит — и текст, который может и не звучать, поскольку его не отменишь, один раз узнав.

Исполняю роль Мари Штальбаум на оригинале иллюстрации великой Ники Гольц.

Гофмановская выставка в Калининградском художественном музее.

Миниатюра другая, текст прежний, тут ничего не меняется.

Это один из любимых моих сюжетов у человечества.
Ещё до зари — в сущей тьме — женщины выходят из дома, захватив всё необходимое, у них дело. Так получилось, что в этом мире у женщин любая беда — ещё и дело, всех нужно встретить, накормить, за всеми помыть, не забыть ничего, собрать заранее на завтра, чтобы поутру не перебудить отплакавший своё и уснувший дом. Что бы ни было, надо встать затемно и двигать мир, где толкая, где волоком, не потому что хочется, но потому что привычка, выучка, арматура, которая стоит, даже когда всё обрушилось.

И вот они идут, коротко переговариваются, кутаются в траурные покрывала от рассветного холода, и нет в мире ничего, кроме горя.

Есть — и сейчас они об этом узнают.

А вот и третья лекция "сказочного" цикла в Калининградской областной научной библиотеке.

Если вы вдруг хотели праздника — ровно двести лет назад, 7 мая 1824 года, в венском Кернтнертортеатре впервые исполнили Девятую симфонию Бетховена.

Да, Караян, поскольку лучше за двести лет ничего не появилось.

К предыдущему.

Да, это рекламный флэшмоб испанского банка. Но главное здесь то, что ни за какие деньги не купишь: поле смысла и красоты, которое возникает само собой и тащит в себя людей, случайно оказавшихся рядом.

Бетховен, последний из великих, понимавших, что музыка есть переживание сугубо физиологическое, материальное, знает, как оно работает: сейчас... вот сейчас... вот сейчас... закручивается воронкой, словно смерч, и поднимает бытовой хлам, обыденность, всё, казавшееся уныло-устойчивым, в прекрасный хаос, он же гармония... и умеет перевести это в звук, что важно.

Когда оно разрешается наконец, счастье совершенно телесно, на вдохе, во весь объём тебя, с долгими лучами вовне, и устоять нельзя — не нужно.