Эта неделя поделилась на две половины, ровно по середине четверга: в первой я чувствовала себя душераздирающе больной, а во второй — пусть и не совсем здоровая — наслаждалась жизнью в Мальмё, на конференции Historical Fictions Research Network.

HFRN — мое любимейшое сообщество, ни в какой другой научной компании общение не чувствуется настолько близким к общению в фандоме. (Как будто в подтверждение этой ассоциации в отеле через дорогу от университета в эти два дня проходил фурри-конвент. Мне пришлось провести мини-лекцию одному коллеге, который, очень осторожно выбирая слова, спросил: "Is this a fetish thing?") Это моя первая оффлайн-встреча с этими чудесными людьми, и я уже не могу дождаться следующей. В каком бы статусе я ни была через год, если жива буду — буду с ними.

Темой в этом году была "адаптация", и я говорила про то, как обходились со Sprawa Dantona на протяжении 20 века и как это вылилось в своеобразную дискурсивную "полонизацию" Французской революции. Не знаю, вылеплю ли я из этого статью (мой писательский график на ближайшие полгода уже заполнен), но меня давно манит перспектива столетия пьесы, в 2029 году, к которой было бы здорово сделать что-нибудь большое (читай — монографию про сто лет адаптаций).

Одной из двух keynote была Ylva Grufstedt (простите, я сегодня слишком уставшая, чтобы транскрибировать имена), которая в Мальмё занимается исследованием преподавания истории, а в своей лекции рассказывала про то, как видеоигры работают с прошлым. Про это у нее есть книга, Shaping the Past: Counterfactual History and Game Design Practice in Digital Strategy Games, где в качестве кейс стади выступают Europa Universalis IV и Hearts of Iron IV (и она проводила интервью с разработчиками!).

Еще одна интересная презентация про видеоигры была от Tobias Winnerling, который обсуждал "исторические" категории в одной популярной базе данных (забыла ее название, разумеется). Сам early modernist (ранненововременщик?) по бэкграунду, он показывал, как условные игровые средние века активно пересекаются с категорией фэнтези, в то время как игры про раннее новое время (которых, к тому же, намного меньше) практически никогда не бывают фэнтезийными (или, во всяком случае, не категоризируются как таковые). И еще он очень остроумно заметил, что у нас есть medevialisms (тропы, в том числе визуальные, маркирующие средневековье — и при этом далеко не всегда соотносящиеся с реальным средневековьем), но нет early modernisms.

Juliette Harrisson (у нее есть ютуб-канал!) рассказывала про адаптацию fake history на примере House of the Dragon и The Rings of Power. Для меня важнее всего в ее рассуждениях идея того, как многочисленные не-исторические сериалы-фильмы-книги отражают наши реальные паттерны исторического мышления и историописания. (Мне тут же вспомнилось, как костюмы в House of the Dragon критиковали с точки зрения исторического развития: т.е. людям казалось неубедительным, что эволюция одежды в Вестеросе могла идти от того, что мы увидели в HotD к тому, что было в Game of Thrones.)

Наконец, во время еще одной презентации я поняла, что мне очень надо перечитать Мельмота Сары Перри. Найти бы еще время.

(Продолжение поста выше про принадлежность к месту; часть, в которой меньше цитат и больше автоэтнографии.)

Представление себя в академическом сеттинге — момент, в котором я максимально сильно чувствую свою непривязанность, déracinement. Меня спрашивают: where are you from? — и практически всегда в ответе я переформулирую вопрос: I am based in Tallinn. В зависимости от направления беседы, всплывает вторая фраза: but I am originally from...

С одной стороны, это все история про экономику академического трудоустройства и (фактически вынужденную) миграцию. Но это еще и про самоощущение. Я как будто не могу сказать, что я from Estonia, хотя я спокойно говорю про returning home, когда возвращаюсь из командировки обратно в Таллинн. Идентификационные маркеры 6 и 7 из поста выше в моем восприятии языка различаются. И что это говорит обо мне?

Я задумывалась об условиях этого from: оно навсегда (для меня) эссенциалистски привязано к месту рождению (к прописке, ха!) или все же оно может смениться. Я задумывалась о трех компонентах: продолжительности жизни в одном месте, моих перспектив в этом месте и — неизбежно — паспорте. Я живу в Эстонии пять с половиной лет, и этого очевидно недостаточно. Предположим, я получу постоянный контракт здесь — начнет ли меняться мое ощущение? И наконец: если я чудом сменю гражданство, станет ли это решающим фактором в моем from?

А пока у меня нет возможности проверить эмпирически влияние всех трех факторов, я не могу не подозревать себя в определенной двуличности. Я картинно страдаю из-за непривязанности и романтизирую возможность принадлежать к месту (к счастью, я достаточно self-aware, чтобы признавать романтизацию и, насколько возможно, противостоять ей на интеллектуальном уровне), но я точно так же готова все упаковать и бежать туда, где лучше кормят (практические проблемы, связанные с переездом, оставим за скобками). Возможно, мой déracinement — результат моего же бездействия, моей неготовности to commit — не только к земле, но и к сообществу, community.

(Вместо выводов — какие уж здесь выводы, одни слезы — оставлю здесь ссылку на свеженький сборник A Declaration of Duties toward Humankind: A Critical Companion to Simone Weil's The Need for Roots. Может быть, когда нибудь я перестану просто читать Вейль и начну наконец-то действовать.)

Продолжая восьмимартовскую тему, в это воскресенье рекомендую к просмотру большую документалку-интервью с Мишель Перро (на французском, есть немецкие субтитры).

Перро, конечно, великая: всем известный пятитомник "История женщин на Западе" — это как раз она (как со-редакторка с Дюби). Её Les femmes ou les silences de l’histoire я читала перед отъездом в Париж, а Histoire de chambres стоит до сих пор на полке недочитанная, к моему стыду.

На этих выходных упала на диван с книгой, которую не перечитывала очень много лет, но которую я в свое время знала наизусть, и теперь, впервые читая ее в оригинале, я (1) по памяти отмечаю, где русский перевод ушел куда-то не туда, и (2) периодически ловлю себя на мысли "так вот откуда ВОТ ЭТО в моей голове". И переслушиваю Que reste-t-il de nos amours на репите.

(Это я про The Dreamers Гилберта Адера. Бертолуччевскую экранизацию я тоже сто лет не пересматривала — и в ней есть безусловный козырь в виде юного Луи Гарреля — но место именно романа в моей ментальной карте все же совершенно особенное. Что никоим образом не отражает его "объективных" литературных качеств — просто он попал в мою жизнь, когда попал, и так и застрял. С книгами такое случается.)

Уже сто лет этот сборник жду (он у них в Forthcoming висел весь прошлый год) — и дальше буду ждать. (Если не забуду, спрошу у Жофии, почему ж так долго-то, а.)

В июне в open access CEU University Press выходит важная книга:

Texts and Contexts from the History of Feminism and Women’s Rights
East Central Europe, Second Half of the Twentieth Century

Editors:
Zsófia Lóránd
Adela Hîncu
Jovana Mihajlović Trbovc
Katarzyna Stańczak-Wiślicz

Выбор текстов призван продемонстрировать, как феминизм как политическая мысль формировался и организовывался в регионе. Они различаются по типу и формату: от политических трактатов, философии до литературных произведений, даже фильмов и изобразительного искусства, с обязательным включением личного и частного. Политические права женщин, право на образование, их роль в государственном строительстве, женщины и война (и особенно женщины и мир) входят в антологию наряду с гендерным разделением труда, насилием в отношении женщин, телом и репродукцией.

Пополнение в моей коллекции: две новых книги от гданьского издательства słowo/obraz terytoria, которое практически единолично отвечает за все публикации вокруг Пшибышевской. Всякий раз, когда заказываю у них книги, физически ощущаю свой вклад в дело развития Przybyszewska studies.

Pasiphaë – еще один спасенный из архива роман (незаконченный). В сеттинге Флориды (о которой Пшибышевская знала преимущественно из lowbrow fiction) герои занимаются интеллектуальным трудом и много страдают. Один из персонажей изучает расовые вопросы, и мне дико интересно, как Пшибышевская справилась с этой темой (скорее всего не очень – с современной точки зрения – но от этого только интереснее).

Uskok – солидного объема монография Марчина Червиньского, который анализирует жизнь и творчество Пшибышевской с позиций перформативности. Работа подчеркнуто эклектичная (и сама по себе немного перформанс), состоящая из эссе на разные темы, от машинописания до наркотиков и от отца (ugh) до квира (yay).

Продолжаю серию про Энн Ригни; сегодня – про ее вторую книгу, которая подарила один из центральных концептов для моей работы: Imperfect Histories. The Elusive Past and the Legacy of Romantic Historicism (Cornell University Press, 2001).

Как я упомянула в прошлом посте, с фокуса на сугубо академических историографических практиках Ригни пошла в сторону проблемы исторической репрезентации как таковой, и в центре ее следующей работы лежит вопрос, как текст работает (или не работает) как репрезентация прошлого. Она начинает с предложения понимать репрезентацию не как результат, но как проект или попытку. Читатель может "признавать за текстом статус исторической репрезентации, не принимая его автоматически как бесспорное отражение истории (a fully satisfactory history)". Следовательно – история, рассказанная в не-академических формах, тоже может иметь статус репрезентации.

Как это работает, она рассматривает на примере Скотта (который станет главным героем ее следующей книги) и дебатов, вызванных его романами. Ригни спорит с теоретиками, которые "понимали фикциональность (и правду) как беременность: состояние, в котором можно либо быть, либо нет, и в котором нельзя быть только чуть-чуть". (Здесь вспоминается трактат Алессандро Мандзони об историческом романе: написав I promessi sposi, он разочаровался в жанре как неизбежно порочном именно за счет смешивания исторической правды и выдумки.) В действительности же все намного сложнее и существительное не перекрывает прилагательное – читатель прекрасно знает, что текст является романом, но и определение исторический тоже держит в уме. Как бы ни кричали литературоведы (и некоторые писатели), исторические романы (и прочие формы исторического фикшена) никогда не будут автономными, free-standing fictions. Существование реальности за пределами текста – и конкретно исторической реальности со всеми сопутствующими дебатами – влияет на то, как этот текст воспринимается, как его критикуют (да-да, за исторические ошибки), как им наслаждаются.

Наслаждение от существования реальности за пределами репрезентации – важнейший эффект от чтения и написания истории. На примере Карлайла Ригни показывает, как "эстетика исторического незнания" оказывается вариантом возвышенного (sublime). Более того, Ригни выходит за пределы девятнадцатого века и рассуждает, как подчеркивание незнания стало обычной практикой среди историков-постмодернистов, частью методического аппарата. К добру это или нет – зависит от историка. Эксперименты в пограничной зоне могут подсвечивать важные вопросы и проблемы (см. например Dead Certainties: Unwarranted Speculations Саймона Шамы; мне, скажу честно, два года назад книга не очень понравилась, но возможно имеет смысл перечитать), но всегда есть риск скатиться в упоение незнанием во имя незнания, забыв, что мы здесь все-таки историки, а не литераторы.

В книге много еще всего интересного, например, про representability отдельных исторических событий, которая зависит не только от самих событий, но и от наличия "доступных дискурсивных моделей". Таким образом, если что-то в истории кажется unrepresentable, это лишь потому, что подходящая модель еще не была разработана. Кроме того, Ригни пишет об очень длинных работах девятнадцатого века в жанре cultural history, авторы которых сталкивались с проблемой отборки и организации доступных в избытке фактов (это тоже проблема репрезентации-как-процесса).

Но если суммировать (и возвращаться к заимствованному мною концепту), несовершенство абсолютно любой репрезентации – вот ключевая идея книги. Прошлое неуловимо in toto, и мы можем только пытаться приблизиться к нему разными способами, более или менее убедительными (убедительность, повторюсь, очень слабо связана с формой репрезентации; академический текст может оказаться более "несовершенным", чем роман). Это не значит, что можно махнуть рукой, раз уж "всей правды мы никогда не узнаем". Историческая репрезентация как проект подразумевает усилие и моральную честность: мы не можем сделать идеально, но мы можем попытаться сделать лучше.

После Imperfect Histories Энн Ригни еще больше углубилась в вопрос социальной жизни текстов и перешла от изучения историографии к культурной памяти. И с ее бэкграундом в девятнадцатом веке и романтизме неудивительно, что она сосредоточилась на фигуре Отца Исторического Романа (тм).

The Afterlives of Walter Scott. Memory on the Move (Oxford University Press, 2012) – это история про мемориализацию и забвение Скотта. Сколько на планете топонимов Waverley? (Очень много.) А сколько людей сегодня выберут для чтения одноименный роман? (Жалкое количество на контрасте с культом Скотта при жизни.) Но почему так вышло – далеко не главный вопрос для Ригни. Ее интересует как: как тексты Скотта существовали и менялись на протяжении двух столетий и какова была их роль в формировании англоязычного культурного пространства? И ее предложение – смотреть одновременно на их мобильный и монументальный характер. В отличие от lieux de mémoire, тексты не привязаны к конкретной географической точке, но это не мешает им выполнять функцию "накапливания" памяти. Романы Скотта – переносные памятники (portable monuments).

Важно сказать, что Ригни не отказывается полностью от литературоведческого подхода. Она анализирует конкретные романы, чтобы понять, что именно в них способствовало их превращению в portable monuments, что делало их столь соблазнительными для адаптаций (то есть, изменений) и одновременной канонизации. При этом мемориальная функция работала по разному для разных текстов. Из некоторых "вытаскивались" имена (так появился пароход Jennie Deans), другие превращались в пьесы, на основе третьих создавались туристические маршруты по Шотландии, а четвертые украшали сервизы. Не обошлось и без неприятных реапрориаций: романтическое средневековье из "Айвенго" оказалось очень востребовано на американском Юге и в армии Конфедерации. И это все позволяет Ригни поднять важный вопрос в какой мере автор текста ответственен за последующие реинтерпретации? (Правильный ответ: всё сложно.)

Скотт, независимо от его личных политических убеждений, был важнейшей фигурой для национальных и имперских мифологий, что не помешало ему быстро превратиться в автора, которого не воспринимают всерьез. К началу двадцатого века, чтение его романов превратилось в intellectual equivalent of irresponsibly eating a tub of ice cream. Скотт стал одновременно частью шотландского культурного наследия и the great Unread.

"Послежизни" Скотта – это не только про мемориальные артефакты, до сих пор разбросанные по пост-имперскому пространству. Это еще и про современный культ памяти как таковой, сформировавшийся во многом именно благодаря романам, которые сегодня мало кто читает.