Неспешно, по главе за вечер, читаю "Пламя свободы" Вольфрама Айленбергера (читаю в английском переводе, поэтому для меня это The Visionaries) — коллективный портрет-хронику жизни и идей (обязательно в связке) Ханны Арендт, Симоны де Бовуар, Симоны Вейль и Айн Рэнд с 1933 по 1943 год.

Жанр этой монографии вызывает у меня одновременно почти инстинктивное отторжение (или, если сказать мягче, настороженность) и интеллектуальную тягу (с оттенком зависти даже). Под "жанром" я здесь имею в виду выбранную манеру повествования, подчеркнуто литературную, вписывающую разбор идей этих женщин в историческое полотно. Мое отторжение-настороженность — отчасти предубеждение, отчасти нелюбовь к беллетризациям биографий интеллектуалок, которые выдаются за исторические исследования (у Айленбергера с этим проблем практически нет, он молодец). Тяга же — от понимания, что именно что-то такое я и хочу делать со своими женщинами, не вполне сравнительное исследование, но параллельные жизни, что-то рассказывающие об эпохе и интеллектуальных практиках (а приходится по-старинке с аргументами и выводами, отсюда и зависть).

Читаю книгу, я разумеется держу в уме Пшибышевскую (что в хронологическо-контекстуальном плане не совсем корректно, потому что она как раз с 1933 почти ничего не пишет), и на меня в какой-то момент свалилось понимание, что мой comparative pet project Пшибышевская-Вейль (который когда-нибудь обязательно случится, даже если мои новые профессиональные перспективы — stay tuned for the update — откладывают его на неопределенное время) меркнет перед феерией, которой может оказаться сопоставление Пшибышевская-Рэнд. В плане идеалов нет двух людей более далеких друг от друга (полный отказ от "я" vs философия, построенная вокруг и во имя "я"); если бы им случилось оказаться в одной комнате, добром это бы не кончилось. Но из книги Айленбергера на меня как будто смотрит темный двойник Станиславы: сама структура их характеров, высокомерная уверенность в собственной правоте, упихивание философии в художественные тексты в ущерб их качеству...

Сразу нужно оговориться, что с Рэнд у меня классические отношения по принципу "не читала, но осуждаю". Однажды мне случилось открыть The Journal of Ayn Rand Studies, и это был довольно травмирующий опыт. В моей диссертации она упомянута ровно один раз, потому что ее дебют We the Living был опубликован одновременно с Summer Will Show, и этот факт показался мне достойным увековечивания (в качестве третьего компонента этого публикационного компота надо добавить Gone With the Wind — когда-нибудь я напишу статью, сравнивая отзывы на все три романа и сделаю глубокомысленные выводы о морально-политическом климате США в 1936 году). Так что эмоции от напрашивающихся параллелей у меня очень сложные. С одной стороны, так и жужжит в это закопаться; с другой (и это если мы оставим в стороне тот факт, что у меня работа на ближайший год расписана вся), для этого придется по-настоящему изучать Рэнд — а это ну такое.

Завтра мой коллега и собрат по научной руководительнице Йоханнес Бент защищает свою докторскую, так что на этой неделе я читала ее. Тема достаточно нишевая — "Ernst Troeltsch and Eastern Europe: Interwar Interpretations and Applications of a German Philosopher of History" — но в работе столько шикарного эмпирического материала, что она "может быть интересна широкому кругу читателей", pardon my french.

Центральный тезис Йоханнеса заключается в том, что пресловутый немецкий кризис истори(ци)зма* актуален далеко не только для Германии, и чтобы это доказать, он прослеживает рецепцию Эрнста Трёльча (в том числе его opus magnum Der Historismus und seine Probleme) в межвоенной восточной Европе (а именно раннем СССР, Чехословакии, Венгрии, Румынии + немного по странам Балтии и Польше). А в качестве бонуса анализирует и что сам Трёльч писал о регионе в рамках своего "Европейского" философско-исторического проекта). Получилось очень разнообразно и показательно в плане политической инструментализации историософии и специфики национальных исторических культур (очень надеюсь, что будет завтра время с Йоханнесом это обсудить, потому что я сейчас в процессе написания книги как раз пытаюсь подчеркивать beyond-national dimension исторических культур, но посмотрим, что из этого выйдет).

*С истори(ци)змом вечная историческая (ха) путаница: есть Трёльчевский (и не только его, понятное дело) Historismus, который про историческую конкретность и прочий релятивизм, и Попперовский Historizismus, который про телеологию. Проблема в том, что в английском оба часто переводятся как historicism, так что всегда нужно проверять, а с чем вы собственно имеете дело. В русском же вообще свой особый путь (и Йоханнес об этом пишет): советский "историзм" (as in "принцип историзма" — это вроде как Historismus, но частенько с нотками Historizismus (что и критикует Поппер). Из недавних хороших работ об это спектре истори(ци)змов рекомендую сборник Historicism. A Travelling Concept.

— Citoyens, vous représentez-vous l’avenir ? Les rues des villes inondées de lumières, des branches vertes sur les seuils, les nations sœurs, les hommes justes, les vieillards bénissant les enfants, le passé aimant le présent, les penseurs en pleine liberté, les croyants en pleine égalité, pour religion le ciel. Dieu prêtre direct, la conscience humaine devenue l’autel, plus de haines, la fraternité de l’atelier et de l’école, pour pénalité et pour récompense la notoriété, à tous le travail, pour tous le droit, sur tous la paix, plus de sang versé, plus de guerres, les mères heureuses ! Dompter la matière, c’est le premier pas ; réaliser l’idéal, c’est le second. Réfléchissez à ce qu’a déjà fait le progrès. Jadis les premières races humaines voyaient avec terreur passer devant leurs yeux l’hydre qui soufflait sur les eaux, le dragon qui vomissait du feu, le griffon qui était le monstre de l’air et qui volait avec les ailes d’un aigle et les griffes d’un tigre ; bêtes effrayantes qui étaient au-dessus de l’homme. L’homme cependant a tendu ses piéges, les piéges sacrés de l’intelligence, et il a fini par y prendre les monstres. Nous avons dompté l’hydre, et elle s’appelle le steamer ; nous avons dompté le dragon, et il s’appelle la locomotive ; nous sommes sur le point de dompter le griffon, nous le tenons déjà, et il s’appelle le ballon. Le jour où cette œuvre prométhéenne sera terminée et où l’homme aura définitivement attelé à sa volonté la triple Chimère antique, l’hydre, le dragon et le griffon, il sera maître de l’eau, du feu et de l’air, et il sera pour le reste de la création animée ce que les anciens dieux étaient jadis pour lui. Courage, et en avant ! Citoyens, où allons-nous ? À la science faite gouvernement, à la force des choses devenue seule force publique, à la loi naturelle ayant sa sanction et sa pénalité en elle-même et se promulguant par l’évidence, à un lever de vérité correspondant au lever du jour. Nous allons à l’union des peuples ; nous allons à l’unité de l’homme. Plus de fictions ; plus de parasites. Le réel gouverné par le vrai, voilà le but. La civilisation tiendra ses assises au sommet de l’Europe, et plus tard au centre des continents, dans un grand parlement de l’intelligence. Quelque chose de pareil s’est vu déjà. Les amphictyons avaient deux séances par an, l’une à Delphes, lieu des dieux, l’autre aux Thermopyles, lieu des héros. L’Europe aura ses amphictyons ; le globe aura ses amphictyons. La France porte cet avenir sublime dans ses flancs. C’est là la gestation du dix-neuvième siècle, ce qu’avait ébauché la Grèce est digne d’être achevé par la France. Écoute-moi, toi Feuilly, vaillant ouvrier, homme du peuple, hommes des peuples. Je te vénère. Oui, tu vois nettement les temps futurs, oui, tu as raison. Tu n’avais ni père ni mère, Feuilly ; tu as adopté pour mère l’humanité et pour père le droit. Tu vas mourir ici, c’est-à-dire triompher. Citoyens, quoi qu’il arrive aujourd’hui, par notre défaite aussi bien que par notre victoire, c’est une révolution que nous allons faire. De même que les incendies éclairent toute la ville, les révolutions éclairent tout le genre humain. Et quelle révolution ferons-nous ? Je viens de le dire, la révolution du Vrai. Au point de vue politique, il n’y a qu’un seul principe, la souveraineté de l’homme sur lui-même. Cette souveraineté de moi sur moi s’appelle Liberté. Là où deux ou plusieurs de ces souverainetés s’associent commence l’état. Mais dans cette association il n’y a nulle abdication. Chaque souveraineté concède une certaine quantité d’elle-même pour former le droit commun. Cette quantité est la même pour tous. Cette identité de concession que chacun fait à tous s’appelle Égalité. Le droit commun n’est pas autre chose que la protection de tous rayonnant sur le droit de chacun. Cette protection de tous sur chacun s’appelle Fraternité. Le point d’intersection de toutes ces souverainetés qui s’agrègent s’appelle Société. Cette intersection étant une jonction, ce point est un nœud. De là ce qu’on appelle le lien social. Quelques-uns disent contrat socia

l ; ce qui est la même chose, le mot contrat étant étymologiquement formé avec l’idée de lien. Entendons-nous sur l’égalité ; car si la liberté est le sommet, l’égalité est la base. L’égalité, citoyens, ce n’est pas toute la végétation à niveau, une société de grands brins d’herbe et de petits chênes ; un voisinage de jalousies s’entre-châtrant ; c’est, civilement, toutes les aptitudes ayant la même ouverture ; politiquement, tous les votes ayant le même poids ; religieusement, toutes les consciences ayant le même droit. L’égalité a un organe, l’instruction gratuite et obligatoire. Le droit à l’alphabet, c’est par là qu’il faut commencer. L’école primaire imposée à tous, l’école secondaire offerte à tous, c’est là la loi. De l’école identique sort la société égale. Oui, enseignement ! Lumière ! lumière ! tout vient de la lumière et tout y retourne. Citoyens, le dix-neuvième siècle est grand, mais le vingtième siècle sera heureux. Alors plus rien de semblable à la vieille histoire ; on n’aura plus à craindre, comme aujourd’hui, une conquête, une invasion, une usurpation, une rivalité de nations à main armée, une interruption de civilisation dépendant d’un mariage de rois, une naissance dans les tyrannies héréditaires, un partage de peuples par congrès, un démembrement par écroulement de dynastie, un combat de deux religions se rencontrant de front, comme deux boucs de l’ombre, sur le pont de l’infini ; on n’aura plus à craindre la famine, l’exploitation, la prostitution par détresse, la misère par chômage, et l’échafaud, et le glaive, et les batailles, et tous les brigandages du hasard dans la forêt des événements. On pourrait presque dire : il n’y aura plus d’événements. On sera heureux. Le genre humain accomplira sa loi comme le globe terrestre accomplit la sienne ; l’harmonie se rétablira entre l’âme et l’astre ; l’âme gravitera autour de la vérité comme l’astre autour de la lumière. Amis, l’heure où nous sommes et où je vous parle est une heure sombre ; mais ce sont là les achats terribles de l’avenir. Une révolution est un péage. Oh ! le genre humain sera délivré, relevé et consolé ! Nous le lui affirmons sur cette barricade. D’où poussera-t-on le cri d’amour, si ce n’est du haut du sacrifice ? Ô mes frères, c’est ici le lieu de jonction de ceux qui pensent et de ceux qui souffrent ; cette barricade n’est faite ni de pavés, ni de poutres, ni de ferrailles ; elle est faite de deux monceaux, un monceau d’idées et un monceau de douleurs. La misère y rencontre l’idéal. Le jour y embrasse la nuit et lui dit : Je vais mourir avec toi et tu vas renaître avec moi. De l’étreinte de toutes les désolations jaillit la foi. Les souffrances apportent ici leur agonie, et les idées leur immortalité. Cette agonie et cette immortalité vont se mêler et composer notre mort. Frères, qui meurt ici meurt dans le rayonnement de l’avenir, et nous entrons dans une tombe toute pénétrée d’aurore.

На календаре шестое июня, а значит время поздравлять с профессиональным* праздником тех, у кого сегодня профессиональный* праздник.

(*Профессиональная принадлежность определяется распознаванием цитаты по первой паре предложений. Можно вывезти девушку из Франции, но вынуть баррикаду из девичьей души не получится никогда.)

На этой неделе я настолько была поглощена организацией двухдневного воркшопа (два человека охарактеризовали мои усилия по транспортировке и кормлению дюжины уважаемых академиков как "it's like herding cats"; прошлый воркшоп кончился для меня пневмонией, так что в этот раз я старалась по-максимуму расслабиться и позволить всем делать, что они хотят, и так не по графику, как они хотят), что не читала ничего, кроме трех анонимных отзывов на мой book proposal (очень позитивных!) и кусочка Les Misérables по случаю (см. выше).

Связь между этими чтениями есть самая прямая, потому что как я в диссертации цитировала "le dix-neuvième siècle est grand, mais le vingtième siècle sera heureux", так и в книге отказываться от этого не собираюсь. Надо только придумать какой цитатой из века двадцатого это уравновесить — думаю взять что-то из Вейль.

В отношении книг (да и не только их) я практикую (или даже: исповедую) определенный фатализм — они приходят к нам именно в тот момент, когда мы должны их прочесть. Это не спасает, впрочем, от ситуаций (к счастью, не столь частых), когда я натыкаюсь на книгу и понимаю, что найди я ее N лет назад, написание той или иной главы или статьи проходило бы намного менее болезненно. С другой стороны — оно проходило бы по-другому и я не была бы там, где я сейчас, и вообще см. выше про фатализм.

Вот вчера, проверяя студенческую работу и ища какую-нибудь хорошую статью или книгу про методы в культурном анализе, я нашла Representation. Cultural Representations and Signifying Practices под редакцией Стюарта Холла. Да, первое издание появилось еще в 1997, но она все равно выглядит как книга моей мечты, объясняющая на пальцах, как изучать репрезентации в культуре. Вспоминая, как я мучилась, обращая свои интуиции в что-то наукоподобное, очень жаль, что она не попалась мне раньше. Но лучше поздно, чем никогда, и я уже предвкушаю, как в грядущем учебном году буду ее вовсю использовать в качестве пособия.

(Планировала сегодня сама засесть за ее чтение и даже нашла для этого идеальное место — зал ожидания в отделении экстренной медицины, — но вместо ожидаемых пары-тройки часов меня приняли за десять минут, так что книга осталась непрочитанной.)

На этой неделе я читаю In Search of Russian Modernism Леонида Ливака в смутной надежде, что эта книга даст мне какие-то ориентиры в переписывании главы про Ольгу Форш.

Стремясь определить истоки "историософии" Форш, я стабильно использовала термин "символизм" — этим словом оперировала она сама, в этом же ее стабильно обвиняла советская критика (или хвалила за "преодоление"). В то же время, я не могла избавиться от неловкости, словно символизм — это мыло, которое выскальзывает из рук при попытке объяснить, как именно он повлиял на нее. Назвать Форш символисткой можно лишь с большой натяжкой, поэтому любые длинные отступления про историю символизма с россыпью имен в моей работе кажутся неуместными; с другой стороны, если уж слово звучит, то не объяснять, что я имею в виду невозможно; с третьей же стороны, при попытке объяснить, вылезает десяток "но" и каких-то внутренних противоречий и оговорок — и начинай сначала. Ливак же предлагает, во-первых, вымести из академического метаязыка все эти бесконечные -измы, а во-вторых, посмотреть на проявления русскоязычной модернистской культуры с 1890 по 1940 без попыток дать точное определение модернизму и определить является ли писатель N модернистом или нет. Модернизм как interpretive community, эволюционирующее со временем. То что доктор прописал.

Вообще проблема модернизма — это такая большая дыра, сознательно оставленная в моей диссертации. Я практически не использую этот термин; в первую очередь, потому что (я все еще настаиваю) моя диссертация про исторический фикшн не как литературный, а как культурно-историорафический феномен, а во-вторых, потому что ни одна из моих женщин не вписывается четко в конвенциональные рамки своих национальных модернизмов (как минимум потому что "нормативный" модернизм не очень дружит с историческим жанром). Форш, пожалуй, наиболее явная модернистка из всех троих, во всяком случае, в своем раннем творчестве. Уорнер — как будто слишком "реалистическая" и "читателеориентированная" для британского модернизма (проблематичность такого взгляда исследователи Уорнер обсуждают уже давно; у Ливака про ложность оппозиции "реализм-антиреализм" тоже есть). Пшибышевская же... в введении к Imagining Gender in Biographical Fiction редакторки охарактеризовали Пшибышевскую как the Polish modernist playwright. Я когда это увидела, то поморщилась, но говорить что-либо было уже поздно — сборник издан. В далеком 2019 я была на конференции British Association for Modernist Studies с докладом про Пшибышевскую, который я обозвала "Crooked Mirror of Modernism(s)" — и он был (насколько я помню) как раз про ее сложные отношения с тем, что обычно понимается под модернизмом. В грядущем октябре я планирую быть на конференции Borders, Margins, Cartographies: Transnational Modernist Women’s Writing и — вы не поверите — опять ныть про то, как тяжело с этими ярлыками, на этот раз с привкусом исследовательской автоэтнографии. Словом, у меня много рассыпанных мыслей на этот счет, и я очень надеюсь, что двойной стимул книги Ливака (той модели интерпретации модернизма как явления, который он предлагает) и конференции помогут мне собрать их в подобие связного текста.

На этой неделе я так много думала о планировании курсов на следующий год (разумеется, перескакивая с одного на другое и с другого на третье, вместо того чтобы сесть и подумать все последовательно), что они начали мне сниться. Приснилось вот: прихожу к бакалаврам, а вся группа – натуральные дети, раннеподросткового возраста, и я в панике пытаюсь сообразить, как вообще им преподавать и читать с ними Сильвия Таунсенд Уорнер. Потом уже, проснувшись, думала о том же самом, но с немного другого угла: как читать с двацатилетними людьми Mr Fortune's Maggot с его несколько ээээ проблематичной влюблённостью немолодого миссионера в подростка с тихоокеанского острова. Пошла по очевидным литературным ассоциациям и (не без самодовольной радости, которая сопутствует удачным находкам) решила, что мистер Форчун – это не Гумберт-Гумберт, а скорее Пнин. (Другой вопрос – читали ли те двацатилетние, которым мне преподавать, Набокова. Но это и не так важно, я думаю, главное линию обороны продумать.)

К списку книг, которые я хочу прочитать когда-нибудь, когда у меня будет время (sad trombone noises): Fan Fiction and Early Christian Writings: Apocrypha, Pseudepigrapha, and Canon (Bloomsbury T&T Clark, 2024). Автор, Tom de Bruin, взял расхожее суждение, что все христианские апокрифы – суть фанфикшн на Библию, и написал про это книгу. Причем он не человек из fan studies, который решил заняться библейскими темами, а наоборот, профессор раннего иудаизма и древнего христианства, заинтересовавшийся fan studies и тем, как их можно применить к библейским derivative works. Название введения к книге – просто все, что я хочу видеть в научном исследовании: 'I Am A Jesus Fanfic Writer': Ancient Fans, Early Christian Derivative Works, and Anne Rice. Ну и вообще дико интересно, как человек с соответствующим бэкграундом применят понятия хэдканона и фикс-ита к христианству. (Важный вопрос: есть ли в апокрифах где-то there was only one bed?)

А пока до книги не добраться, изучаю странички самого автора. Мне, например, очень нравится строчка на сайте университета: Dr de Bruin welcomes inquiries from prospective PhD students, especially in topics relating to fan fiction or the forces of darkness. А еще у него есть свой сайт, где он пишет, помимо прочего, об анти-гомофобном чтении Библии.

Пятнадцатого июля 2014 года я проснулась в Париже. Во сколько, за давностью лет не помню, но точно рано, потому что нас ждал утренний Евростар до Лондона. Вечером мы пошли на Les Mis, а потом в паб, где я купила две бутылки игристого. Мне исполнялся двадцать один год, и тот парижско-лондонский день стал указателем, куда я хочу идти.

Монтажная склейка, десять лет спустя: я лечу в Лондон, потому что во имя дешевого символизма я готова на многое. Дешевого – потому что углы все-таки срезаю; обхожусь, например, без Парижа; а еще потому что максимально все идет не так, начиная Англии в финале евро (спасибо, что проиграли, я хотя бы спала нормально). Но я упорная и сегодня вечером буду сидеть в театре, на первом ряду, с игристым внутри и платьем десятилетней давности снаружи (но никакого паба после; я женщина в летах).

Мое бытие-тридцатилетней (читай: весь последний год) проходило нелегко. И дело даже не в каком-то эмоциональном кризисе и ужасе от новой цифры (хотя это тоже нахлынуло с опозданием где-то в августе), а в банальном здоровье. Тело как будто решило, что новый десяток – это повод поломаться, и поломалось на все деньги. В программу выступлений входили: новые варианты панических атак, пневмония, отит, новообретенная аллергия, необъяснимые скачки пульса, многочисленные высыпания и на десерт определенные мутации клеток в жанре "может ничего, может предраковое – приходите через год". Как я параллельно со всем эти ухитрялась еще что-то делать – загадка для меня самой. Хотя ухитрялась ли я? У меня такое чувство, что я продолбала последний год своего щедрого грантового контракта на беспомощные метания и бесполезные заявки. А могла сидеть и нормально книгу писать, пока время есть. Эти сожаления меня наверняка еще нагонят.

Но что-то у меня все-таки удалось. Во-первых, удалось получить новый рабочий контракт, и не абы какой, а постоянный преподавательский. Такое чудо в университетах встречается раз в никогда, так что надо быть благодарной, а не страдать на тему всех престижных (и прекарных) феллоушип, которые я упускаю. (Больше про все это расскажу в августе или сентябре, когда информация о моем назначении будет уже публичной.) Во-вторых, удалось получить и контракт на книгу, которую теперь надо бы написать. Из всего этого счастья выходит, что следующий год будет хомячьим колесом, в котором мне придется не просто бегать, а еще и жонглировать. Как все это пережить, я пока не представляю, но скучно точно не будет. Лишь бы здоровья хватило.

Несмотря на все мои мучения и очень малое количество добавленных в черновик слов, я, кажется, нащупала рабочее определение исторического фикшена и структуру для аргументации. Суть/дух этого определения была уже в диссертации, но всегда радостно найти более точные слова. В этом ведь вся моя работа: искать правильные слова.

Итак, для меня исторический фикшен — это одна из форм репрезентации прошлого (другие формы: академическая история, реконструкции, музеи, и т.д.). Форма эта, как и все формы вообще, ни в коем случае не универсальная, а целиком и полностью зависящая от исторического контекста, и вообще лучше ее даже будет назвать позицией в социо-культурном пространстве (над этим куском формулировки надо еще поработать). Таким образом, охарактеризовать некую единицу репрезентации прошлого — например, текст — как исторический фикшен можно только рассмотрев его в отношении к автору, аудитории и релевантным феноменам, т.е. "истории" и "фикшену".

Фикшен — это с одной стороны набор формальных возможностей для репрезентации (т.е. "что вообще возможно сделать в романе/пьесе/фильме"), а с другой — определенный пакт с читателем, отличающийся от пакта нон-фикшена и по идее не подразумевающий никаких обязательств отражать реальность. Вот только в этом жанре пакт дает сбой, и поэтому его невозможно понять с сугубо формалистских позиций, без учета социальной жизни текста. За сбой отвечает вторая часть понятия. Исторический — это и про содержание (что мы репрезентируем) и про отношение к этому содержанию (его онтический и эпистемический статус). Связь с реальностью, определяющая для академической историографии, здесь никуда не исчезает (см. Энн Ригни про imperfect representation); как ни пытайся, оторвать исторический фикшен от "реального прошлого" (при всей иллюзорности нашей способности реально познать прошлое), сделать это без уничтожения самой сути жанра невозможного.

Год назад, приблизительно в это же время, я переживала ощущение конца эпохи. Сразу несколько моих самых дорогих коллег уезжали из Эстонии, а я оставалась, но с полным непониманием, что теперь делать и где я сама буду через год. Всю эту неделю я носилась с переездом в другой офис (с пятого этажа на третий, но с таким трагическим видом, будто покидаю всех навсегда), и это тоже конец эпохи, но ощущается он по-другому: я знаю, где я буду через год (на третьем этаже).

Сегодня последний день не только лета, но и моего исследовательского контракта, который длился без мало шесть лет и пережил несколько изменений, учитывающих мой переход из младоисследователей в просто исследователи с получением степени и соответствующим повышением зарплаты, и продлений, спасших меня два года назад. Заниматься шесть лет преимущественно одними исследованиями своей любимой (да, до сих пор) темы и не думать о деньгах – это огромная привилегия, которую очень важно не принимать как должное как минимум для своего собственного будущего благополучия, потому что такого может больше никогда не быть и с этим нужно смириться. И быть благодарной людям, которые дали мне эту возможность, поддерживали меня все это время и даже хотят keep me around, пусть и в другом качестве.

Как всегда: с первого сентября – новая жизнь.

(Совсем скоро на этом канале будет ребрендинг, так что не удивляйтесь новым названиям-аватаркам у себя в ленте.)

Она пообещала апдейт... и пропала на неделю. Всю эту неделю она привыкала к новой роли, преподавала, общалась со студентами и коллегами, паниковала и, вопреки, всему, писала революцию.

Кончилось мое исследовательское межвременье; началась мое потенциально бессрочное преподавательское бытие. Я по-прежнему в Таллиннском университете, теперь в качестве лектора славистики и русистики (slaavi ja vene uuringute lektor). С этим новым статусом связано много внутренних терзаний – я очень боюсь, что раз попав в загончик славистики, вылезти оттуда будет очень сложно, и продолжаю настаивать на своем великом французско-революционном прошлом и не менее разнообразном будущем, – но с ним же связано не меньше радостей и предвкушения все того, что предстоит сделать. Помимо преподавания непосредственно для славистов и русистов (ну вы знаете эту великую эстонскую русофобию, из-за которой мы до сих пор учим филологов на русском языке), я продолжаю работать на благо англоязычной программы Liberal Arts, и моя зона ответственности в ней все больше расширяется. Все это мне надо совмещать с административной работой, презентациями на конференциях, исследовательской деятельностью и главное (для меня) написанием книги. Так что основная моя цель на этот год – не умереть и не выгореть.

Новое название канала – буквальный перевод названия книги (точнее, диссертации, но издательство к моей радости согласилось, что оно звучит и вообще точно передает содержание). А в качестве фотографии я спонтанно поставила картину At the Edge of the Cliff Лоры Найт, перед которой зависла этим летом на выставке Now You See Us: Women Artists in Britain 1520–1920; никакого потайного смысла, just vibes.

Хит прошлой недели в академическом твиттере – вот этот график из статьи The Impact of PhD Studies on Mental Health—A Longitudinal Population Study.

Авторки использовали шведские данные по выписанным лекарствам для PhD-студентов с 2006 по 2017 год и проводили всякие сравнительные операции со сложными формулами. Общий вывод: докторанты получают меньше лекарств от ментальных расстройств чем популяция в среднем (что подтверждает наблюдения о зависимости между здоровьем и уровнем образования), но больше, чем люди, которые благоразумно остановились на магистерской степени. Они тестируют в том числе и гипотезу, не может ли быть так, что в докторантуру идут люди уже предрасположенные к ментальным проблемам, но говорят, что нет, ничего подобного.

Разбивка по разным факторам риска очень интересная (такого сильного скачка в лекарствах не наблюдается среди студентов-медиков и в естественных науках), но там же самый непонятный для меня момент: оценка риска по возрасту-гендеру-происхождению (Fig. 4, стр. 14) как будто бы прямо противоположна показателям в event study (Figure OA8, стр. 11 в Online Appendix B). Если кто-то разбирающийся в статистике и прочих социологических методах мне может объяснить, буду очень благодарна.