Я не люблю причины, считая их поверхностными объяснениями событий и явлений. Еще больше я не люблю понятия и определения, считая их ложными друзьями понимания. Но порой нестерпимо хочется понять? Хотя бы ту цепь событий, что приводит движение мысли к заключению о понятиях и определениях.
Я не люблю изнурительный летний зной. Жара изматывает, лишая последние желания хоть какого-то присутствия воли. Без шуток, в эти дни как никогда становится легко потерять контроль над рассудком, – а философ без разума хуже философа с бритвою в кармане.
Иногда мне кажется, что моя любовь к дождю обусловлена исключительно физиологически, – возможно, что в эти моменты смена атмосферного давления приводит в равновесие давление мозга на черепную коробку. Воздух становится осязаемо близким. Становится легче дышать. В дождливый день становишься как-никогда ближе самому себе. В дождливую же ночь становишься ближе миру целому. Уж я-то знаю, что ночь не только лишь отсутствие солнечного света и пения дневных птиц.

О репетиторстве по философии

На днях ко мне обратился подписчик с вопросом – занимаюсь ли я репетиторством по философии? Конечно, занимаюсь, причем давно – в один период меня это даже немного спасало от финансовой ямы. Сейчас же это больше спасает от интеллектуальной деградации, которая, увы, за последние месяцы стала прогрессировать. Я рад имеющейся возможности иногда проводить такие занятия, поскольку как преподаватель в этом учебном году философию я не преподаю. В индивидуальном порядке могу подготовить к вступительным экзаменам или итоговой аттестации, но еще лучше, когда я занимаюсь с учениками, которым философия нужна для себя. В этом случае я всегда предупреждаю потенциальных учеников о том, что философы бывают разные, у каждого своя специфика и методы тоже разные. Конечно, базу может поставить любой профессиональный академический философ, но вся красота мышления в тех тонкостях, которые позволяют говорить о философии ни как о мировоззрении, но как о настроении бытия. Главное найти того учителя, с которым ты будешь на одной волне, – в противном случае, я бы не стал доверять таким учителя ни свое время, ни свои деньги. Что касается меня, то общую информацию обо мне, кто я такой, и чем могу быть интересен, можно прочитать, скажем, здесь. А послушать меня можно тут.
Итак, конечно, несмотря на плотный график работы, у меня есть ученики. Так с одним я занимаюсь с начала прошлого лета. По традиции мы начали с античности, после прошлись по Новому Времени, от Ницше шагнули к Фрейду и, после небольшого перерыва уделили пять занятий на общее введение в «Критику чистого разума» Канта и скоро должны будем подступиться к философии Гегеля.
Через месяц я буду более свободен, поэтому если вдруг вам нужен философ, вы знаете кому писать. Конечно, это стоит денег, но студентам и пенсионерам, конечно, возможна скидка.
За детальной информацией пишите в личку @largo_presto

Для тех, кто интересуется историей медицины и биоэтикой, оставлю небольшую подборку материалов из тех, что близки мне, и что я вполне мог бы порекомендовать.

Почему мы еще живы - история медицины, болезней, открытий.
LOONY - история медицины.
Одни плюсы - о ВИЧ-инфекции и людях, живущих с ней.
Одно расстройство - о людях с ментальными расстройствами.
На каком основании - в общем о правах человека, в том числе пациентов.
Что считать смертью? - выпуск подкаста Неискусственный интеллект с Еленой Брызгалиной
Моральные дилемы в науке - собственно Елена Брызгалина.

Если есть что-то, что я не знаю, но достойно внимания, пишите, при случае дополню список.

Он вам не трофей

Что я должен делать? – второй из трех вопросов Канта, ответом на который служит категорический императив. Поступай так, что бы максима твоей воли могла бы быть всеобщим законом. Максимы – это наши личные детерминанты воли, мотивы наших поступков. В них много от чувств, эмоций и прочих химер, препятствующих разуму реализовать свой закон. Кант, словно следуя этике Сократа убежден, что если бы человек знал истину, то никогда не совершал бы злых поступков. Более того, сам поступок был бы лишен каких-то оснований, поскольку по Канту возможность такого поступка привела бы к противоречию. Допустим, мы стоим перед вопросом солгать ли нам. Допуская, что ложь становится всеобщим законом, никакой коммуникации в принципе не будет. Для диалога необходим минумум доверия. Зная наперед, что нас обманут, никто не вступит в коммуникацию. Не вступая же в коммуникацию, не будет и возможности самой лжи. Поэтому ложь не может быть моральной.
Ну и по старой традиции – портрет Фридриха Якоби.

Чем более абсурдистский текст, тем более разнообразными возможны его интерпретации. И «Превращение» Кафки является едва ли не лучшей иллюстрацией этих слов. Для меня же «Превращение» это текст о становлении человека, а потом уже все остальное.
Может ли бодрствующий пробудиться? Без того, чтобы это не было абсурдом. Без того, чтобы не прорвалась ткань бытия, сквозь которую просочился бы первозданный ужас. Бодрствующего мы называем неспящим, поэтому его пробуждение не мыслимо без того, чтобы его бодрствование перестало быть. Или без того, чтобы сам бодрствующий не потерял в своей природе, как это случилось с героем «Превращения» Кафки «Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое».
Имя Грегор или Григорий отсылает нас к греческому слову «бодрствую», что едва ли может показаться случайным. Бодрствующий не может пробудиться тем, кем он был, ему суждено проснуться кем угодно, но только не человеком. Однако именно с этой ситуации ужаса, предметом которого являемся мы сами, и начинается становление человеческого. Потеря же способности ужасаться в себе своего нечеловеческого лица, ужасаться своим злым поступкам, – это первые признаки забвения в себе человеческого. Обнаружив однажды себя насекомым – мы только и начинам становится людьми.
Доброй ночи!

Вы не любите Хайдеггера? Не понимаете всей его сложности и туманности его мысли? Вы просто не умеете его пить!

Прошел год и несколько дней после защиты кандидатской диссератции. И мне наконец-то выдали диплом, – есть повод меня мысленно обнять!

Когда-то мне казалось, что написать кандидатскую диссертацию может любая обезьяна. Я ошибся, – диссертация требует значительных ресурсов. Когда-то мне казалось, защитить диссертацию не составляет большого труда, раз творя работа одобрена советом для рассмотрении на заседании, это практически гарантия ее успешной защиты. Я ошибся, – бывают отрицательные защиты. Когда-то мне казалось, что раз защита успешна, это уже гарантия, что аттестационная комиссия примет положительно решение о выдаче диплома. В этом я пока не ошибся, и тем не менее потрепать нервы комиссия может.
Люблю замечать в себе рост над собой через признания ошибок, через признания ошибочности взглядов. Не ошибаются только звери и боги. Человеку же, поскольку полнота его сущности всегда на горизонте, суждено ошибаться, как суждено преодолевать самого себя.

Для меня ночь это слишком большая роскошь. Жизнь вынуждает просыпаться рано и встречать рассвет. Что скрывает сокрытость ночи – все это чаще всего мне приходится только воображать. При том что все то, о чем я говорю и пишу, может быть сказано только в поздний час, в час перехода из мира яви в мир снов. Вот и вчера записал очередной выпуск подкаста. Опять ни о чем, просто потому что был один и близилась ночь.
Вот вы говорите вам не понятен Хайдеггер. Мне вот тоже много чего в нем не понятно. Например, его понимание истины как несокрытости. Греки называли ее алетейя, что буквально означает несокрытость. Действительно, кому как не родоначальникам философии вообще хоть что-то знать о существе истины. Но почему алетейя?
Несокрытость не есть только лишь открытость. В несокрытости слишком много от сокрытости! Мы помним, что природа любит скрываться, – это слова Гералклита, и природу которого нужно мыслить как сущность. Сущность стремится к сокрытию. Как это понять, когда истина мыслится как несокрытое? Несокрытое может стремиться к сокрытию. Даже напротив, только несокрытое и может быть влекомым к сокрытию. Будучи сокрытым ему уже незачем стремится к себе, не правда ли?

О вкусе

Я не так часто встречаю людей, о которых мог бы сказать как о людях, наделенных хорошим вкусом. В некоторых случаях, когда это все же случается и когда носитель такого вкуса прекрасная девушка, в таких людей я влюбляюсь, – сложно не влюбиться в женщину с хорошим вкусом и не ответить ей взаимностью!
Но каждый раз, когда мне приходится слышать от людей, что их любимый художник это Рафаэль или Леонардо, а любимый композитор это Бах или Моцарт, любимый писатель какой-нибудь Шекспир или, прости господи, Достоевский, я невольно поражаюсь той скудости ума, при котором человек невольно признается в отсутствии у себя какого бы то ни было признака вкуса. Это не означает, что творчеству указанных гениев чего-то недостает. Напротив, попробуйте сформулировать и обозначать их недостатки, и вы почувствуете себя полными глупцами! Тем не менее классический образцы не могут быть свидетельством вкуса, но потому они и образцы, что позволяют оттачивать индивидуальный вкус. Со времен Канта мы понимаем под вкусом способность судить о прекрасном, а суждение не может быть предметом коллективного сознания, чтобы под этим не понималось. Ближайшим образом здесь может стоять понятие моды, – которая, присваивая себе понятие «хорошего вкуса», становится фактически идеологией, но в любом случае она также свидетельствует об отсутствии индивидуальной способности суждения в делах красоты (кстати, на этом фундаменте вполне можно обосновать абсурдность и так называем коллективных ценностей). Впрочем, вопрос можно оставить открытым то ли мода формирует вкус общества, то ли некий запрос толпы формирует и утверждает моду. Редко можно увидеть споры о моде, также, как споры о классических образцах искусства, – но споры о вкусе – это нормальное явление. Вкус отражает степень понимания, и он же формирует ценностное содержание отношения человека к предмету суждения. О вкусах не спорят только те, кто им не обладает. Вкус пробуждается там, где появляется желание поделиться с другим предметом своего переживания, с желания показать другому нечто прекрасное.
Образцы искусства дают вкусу направление, по которому он способен в дальнейшем идти своим путем. Сам же «вкус должен быть личной способностью» (Кант), и, оставаясь таковым, всегда говорит очень многое о человеке, который обладает этим вкусом.

Почему порно это не секс?

Вспоминается один разговор со знакомым психоаналитиком, в котором мы затронули само собой тему секса и тему порнографии. Мой собеседник обмолвился, что для опыта сознания просмотр порнографии ничем не отличается от реального секса. В этот момент я засомневался в степени его компетентности. Ну, я не люблю такие грубые упрощения и мне было, что возразить.
Конечно, это тема сложная, и в двух словах тут не скажешь. Но кое-что я могу прояснить.
Порнографию человек просто так не смотрит, – обычно им движет некая потребность. Философы и психоаналитики бьются над разгадкой этой силы, и, строго говоря, окончательного ответа здесь нет. Удовольствие? Ну что вы, это лишь след влечения, который, к тому же, не всегда выражен в каких-то качественных оценках. Напротив, если только удовольствие ставить в центр смысла сексуального влечения, такой опыт мало чего стоит, и тогда он ничем не отличался бы от онанизма.
Для секса необходим Другой. Другой – это символическая структура, определяющая содержание моего бытия, его границы и настроение. Даже бунт против Другого не может не мыслиться изначальной положенностью Другого моего влечения к его уничтожению. Помню дядя Федор Гиренок все пытался выражать недовольство по отношению к диалогистам, – но само такое отношение исключительно диалогической природы! Однако в этом определении не хватает существенного на мой взгляд дополнения Другой дан мне равно в той степени, в которой и я дан для другого. Мое влечение к Другому определяет мое содержание, но в той же мере и содержание Другого. Для меня важно обратить внимание на отсутствие субстанциональности Другого, – Другой мыслится не в категориях кто и субъектности, но в возможности, определяющей границы субъекта в его в его влечении.
В сексе Другой дан мне в опыте моей телесности. Его реальность мыслится реальностью моего тела, – так мы определяем себя как мужчину или женщину. Мы же понимаем, что мужчина и женщина это нечто телесное, не так ли? Телесность в символическом значении всегда динамична, – вот почему мы можем различать пол от гендера, – в сексе границы телесности могут стираться в момент экстаза, при котором происходит глубокое единение, сопровождаемое выбросом разного рода гормонов.
Итак, сексуальность не мыслима без телесности. В некотором смысле, сама граница телесности определяется сексуальностью, – она задает границы телесности и степень вторжения в эту телесность. Но телесность не принадлежит только мне. Тело это целостность, но и граница, и, как любая граница, символична и является точкой пересечения Я и Другого. Да, Другой это символическая структура, реальность ее определяется как моей телесностью, так и телесностью Другого, – но в опыте секса я также определяю границы телесности Другого. Именно поэтому, только лишь удовольствием сложно объяснить секс и сексуальное влечение. У человека, у которого фигура Другого деструктивна, секс также оказывается на грани возможного. Не бывает секса без открытости к Другому. При порнографии никакого подобного Другого в этом опыте нет, моя телесность окажется замкнутой на самое себя, в то время как она нуждается в этой открытости.
Однако, важно заметить еще, что для секса нужен не просто Другой, но Другой, наделенный фантазией. Фантазия предвосхищает желание, но и желание пробуждает фантазию. Отсутствие фантазии по отношению к Другому – это грубость и хамство, превращающая секс в онанизм при помощи тела Другого! При порнографии у меня нет моей фантазии в собственном смысле, той фантазии, которая наделяется сексуальным влечением к Другому, но есть эрзац фантазии, данный мне образом картинки. В лучшем случае, я могу в этой ситуации желать желание Другого, но не переживать сексуальное желание, которое также не мыслимо без желания Другого. Желание же желания есть, конечно, импотенция или бессилие, и сексом это назвать сложно. И, в конечном счете, где здесь желание Другого? Если я не выступаю объектом желания Другого, – зачем мне такой секс? Любой психоаналитик подтвердит верность фразы если меня не желают – я не существую.

На 2х2 идет концерт Дельфина. Тоже не плохо, но у меня на канале немного другая музыкальная пауза.

Почему он так мудр? Почему он так умен? Почему он писал такие хорошие книги? – Ницше говорил об этом в своем исповедальном Ecce homo. Но а я 18 июня в Некрасовке прочитаю лекцию о «Рождении трагедии из духа музыки». Если вы давно хотели меня увидеть, но не решались или не могли найти повода, – вот он.
https://nekrasovka.ru/afisha/18-06-2024/6014

Лекция будет идти по тексту Ницше с комментариями отдельных фрагментов в русском переводе А.В. Михайлова. Очень рекомендую издание Ad Marginem 2001 с комментариями и дополнительными материалами. Есть она в интернете, в крайнем случае напишите мне, я пришлю вам текст. Но в целом, лекция открыта для всех, так что и без знания текста можете тоже приходить.

О самоубийстве

Каждый философ в той мере, в которой он осознает свою сопричастность с философской традицией, всегда начинает с некоторой посылки, с некоего начала, ясного и отчетливого, опираясь на который, выстраивает систему своей философии. У каждого крупного философа есть его вопрос, с которым они приходит в этот мир и всего его творчество есть один большой ответ на этот вопрос. Даже в том случае, если он таковой отрицает или ему противостоит. Ты есть то, что приходит в этот мир со своим вопросом. Отсутствие вопрошание по отношению к миру есть едва ли не свидетельство отсутствия тебя самого.
Родоначальник европейской философии Рене Декарт начинал с методологического сомнения, – все поставить под вопрос с целью найти нечто, лишенное сомнения, – ход в величайшей степени изящный. Поскольку сомнение акт ментальный, Декарт и заключает о человече, что он вещь мыслящая. Его не так волнует содержание этого мышления, ему важен сам факт, – ты мыслишь – следовательно, существуешь. Вывод не самый очевидный, но самый изящный из всей европейкой философии. И вся философия после Декарта пошла по его следу, и даже там, где, казалось бы, мы едва ли способны этот след разглядеть, мы его все же сумеем распознать. Когда Альбер Камю будет ставить свой вопрос, поистине серьезный философский вопрос — вопрос о самоубийстве. Решить, стоит ли жизнь труда быть прожитой или она того не стоит, – это значит ответить на основополагающий вопрос философии, – то и здесь он не далек от сомнения Декарта. Разве вопрос о самоубийстве не вопрос о сомнении, не того ли порядка – быть или не быть? И далее все прочие вопросы – имеет ли мир три измерения, существует ли девять или двенадцать категорий духа – следуют потом. Они всего лишь игра; сперва необходимо ответить на исходный вопрос. Исключительно рациональный вывод в духе учения Будды. Возможен и прямо обратный ход ответ на все прочие вопросы, позволят в совокупности ответить на вопрос а стоит ли вообще жизнь того, что бы быть прожитой? Но что значит ответ на это вопрос, вопрос, который едва ли мы задаем себе. Мы часто отвечаем на него самим фактом своего существования.
При всей своей симпатии к стоикам, я всегда был мысленно против самоубийства. Я мог бы его оправдать как акт эвтаназии, но во все прочих моментах мне всегда казалось это какой-то ошибкой, к которой толкает нас наш собственный разум, который в какой-то момент вдруг пошел против нас. Впрочем, разум наш часто пытается идти против нас.
При том что одни из моих философских учителей справедливо предупреждал, что философ ходит с бритвою в кармане, намекая, что в одним момент он может нанести себе смертельную рану. В этом есть доля правда. Мы всегда н краю ни то безумия, ни то самоубийства. И нет ничего хуже для философа, чем состояния нормальности.
Я не могу не сказать, что никогда не думал об этом, но всегда понимал, что жизнь всегда больше, что сам этот момент кризиса, толкающий меня на мысль о самоубийстве, предельно ценен и красив пусть и в своей трагической форме, но он наполнен своей ценностью и красотой, отражающей моей присутствие в бытии. На этом фоне вопрос о самоубийстве есть не более, чем ошибка ума. Сознание часто играет с нами, толкая то в пропасть, то в хаос небытия. Но, поскольку нам дан разум, было бы ошибочно иногда им не пользоваться. Из этого я делаю простой вывод поскольку ты жив, вопрос о самоубийстве быть поставлен не может, – сама твоя жизнь, пусть и лишенная, как тебе может показаться, той качественной полноты, уже есть ответ на вопрос о том, стоит ли жизнь того, чтобы ее прожить.

О понимании и знании

Итак, обозначенный выше вопрос Альбера Камю о том, стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой, – этот вопрос который мы не задаем, но на который всегда даем ответ самим фактом своего существования. Задавать вопросы это прерогатива сократического аполлонизма, бесконечно рефлексивного и потому лишенного возможности слияния с первоосновой бытия. Как-то один мой приятель спросил меня о том, зачем мне моя возлюбленная? – вопрос поставил меня в недоумение. Можно придумать множество ответов, но ни один из них не будет исчерпывающим образом отражать действительность. Все равно, что спросить художника зачем он пишет картину, – потому что он художник, и это может быть единственным верным ответом, не лишенным возможности быть поставленным под сомнение. Понимание в отличии от знания не выражается словесными конструкциями, точнее не выражается в полноте, знание относительно и всегда может быть дополненным, понимание если оно есть, то есть всегда в полноте понимания.
Это ясно понимал Ницше говоря о музыке, что к ней невозможно исчерпывающим образом подступиться с ее мировой символикой средствами языка, – музыка символически сопряжена с праисконными противоречием и болью в сердце пра-Единого, то есть символизирует сферу, какая превосходит любое явление и предшествует любому явлению. Пред музыкой любое явление – лишь подобие: поэтому язык, будучи органом и символом явлений, нигде и никогда не способен вывернуть наружу то наиглубочайше-внутреннее, что присуще музыке, – всякий раз, когда он берется подражать музыке, он лишь внешне и поверхностно соприкасается с нею, тогда как глубочайшее ядро музыки, несмотря ни на какое лирическое красноречие, не приближается к нам ни на шаг.
Это можно сказать и об искусстве вообще, и об искусстве понимания человеком другого человека, – случайно ли полнота понимания другого выражается в форме безусловной любви, поглощающей и разрывающей стихии. Понимание всегда персоналистично в отличии от знания, ориентированного на объективность, и поэтому оно всегда отражает исключительно индивидуальное бытие. Так встречаясь с музыкой, мы можем вдруг обнаружить насколько вселенски бездонной оказывается наша душа, или, напротив, – отсутствии понимания может поставить нас перед событием ужаса собственной немощности перед миром.

Тут в одном месте через Бориса Межуева прочитал, что, дескать, идеи пропагандиста Дугина не изучаются должным образом философским сообществом. Что касается меня, то для меня нет необходимости изучать все наследие человека, значительная часть которого откровенная графомания. Вполне достаточно полистать для понимания отсутствия сколько бы-то ни было значимости этой фигуры с точки зрения образцовой философии. Но вот тут жалуются, что дескать, нет работ о Дугине. Если бы эти дилетанты умели хотя бы элементарно пользоваться поиском по академической литературе, то непременно бы столкнулся к примеру со статьей одного из ведущих исследователей русской философии и моего научного руководителя М.А. Маслина, в которой показано, что пропагандисты дугинизма, являющегося, по существу, вариантом западного правого радикализма, создают фальсифицированный образ евразийства, насыщенный мистикой, расизмом и агрессией. На Западе они способствуют распространению русофобии, возбуждают неприязнь к русской интеллектуальной культуре.

О чем нам мечтать, когда наше море топит наши корабли? Моя жена любила мечтать обо мне, я же мечтал о луне.
Вчера перед сном записал еще подкаст о понимании, знании, и о том, почему нас не понимают. И вот что я все не могу понять, а с чего мы вообще вдруг убеждены, что понимание не только возможно, но и должно быть? Если бы мы умели понимать друг друга как считать арифметический счет, чего бы вообще могла стоить наша жизнь, и наша любовь?
А теперь музыкальная пауза.

У русского языка есть все, чтобы на его почве все же созрела новая философия. Философия, способная выйти из бесконечного пережевывания идей двухсотлетней давности, всех этих Чаадаевых и прочих Достоевских. Увы, но это не признак неувядающей классики и ее величия, и ее бесконечной актуальности, но признак отсутствия живой мысли. Как мы вообще понимаем, что вещь отсутствует? Как писал один носитель трагического миросозерцания: у каждой культуры свои новые возможности выражения, которые появляются, созревают, увядают и никогда не повторяются. И хочется его дополнить - там же, где эти возможности себя не реализуют, нет и культуры. Вполне возможно, что мы живем в пространстве, где культуры и нет. Все эти разговоры о культивировании традиционных ценностей через страх перед властью, - вполне себе явный симптом затянувшегося разложения культуры и утраты способности замечать
новые вещи и именовать их новыми словами. Ценности культуры это результат ее развития или упадка, но никак не результат политики власти и закона. У этого есть другое слово - идеология, фактически ставшей пропагандой.
Мне нравится русское слово вещь, звучание которого отсылает нас к глаголу «вещать», - вещь говорит? Нет, вещь это то, что было озвучено, чему было присвоено имя, и за пределами чего вещь существует только как то, что Кант называет вещью в себе или вещью самой по себе,
- без имени, без слова, но почему-то непременно
существующей.
Бывают такие вещи, пропажу которых мы не замечаем. Бывают такие вещи, которые мы не замечаем вовсе. Одно ли это и тоже не замечать пропажу вещи и не замечать саму вещь? Подумайте об этом перед сном, а пока - доброй ночи!